— За меня не переживайте, — буркнул Ражный.
Наверное, он пограничникам в сорок один уже казался старым.
— Так ведь возраст не тот, — посожалел старший. — Чтоб бегать, как в семнадцать.
И сыновьей заботливостью подкупил.
— Возраст у меня отроческий, — про себя ухмыльнулся Ражный. — Потому что холостой до сих пор…У вас–то как с женитьбой?
— Да никак, — скупо за обоих ответил Максим. — Нам служить, как медным котелкам. Потом как–нибудь оженимся. Раньше дворяне сначала до сорока служили, а потом брали юных невест.
— Мы же не дворяне, — уныло поправил его Максимилиан.
— Что у вас с Милей?
Они ещё раз переглянулись — больная была тема.
— С ума сошла, — однако же сурово определил старший. — Трудная юность…
— Она же мужика зарезала. Когда пытался изнасиловать.
Говорили так, словно о чужом человеке, словно никогда не любили её: как–то уж очень скоро выветрился из Максов юношеский максимализм…
— Ладно, ищите своего дезертира — и в часть, — распорядился Вячеслав.
— Пока вас самих не повязали…
Парни отчего–то встревожились, поозирались, прислушиваясь, и старший пробросил:
— Родитель подсуетился…
Младший пояснил с сожалением:
— Бабки военкому отстегнул. Тот и продлил ещё на семь суток.
— Всё равно надо Моджахеда искать. Лодку угнал, тулуп спёр…
— А у меня там Ника тоскует, — тоскливо выдавил Максимилиан. — Красавица моя…
Ражный догадался, о ком речь, и всё равно поинтересовался:
— Ника, надеюсь, твоя девушка?
— Девушка, — с пограничным достоинством согласился его старший брат. — Чистокровная немка. Разве что собачьего рода.
— Зато честнее! — определил Максимилиан. — Миля вот, например, изменяла направо и налево. Мужики к ней не шли, так похищала первых встречных. Разохотилась, сука, круглый год кобелей ищет. А сама — про новое человечество!..
Вячеслав даже не ожидал своей собственной интуитивной реакции; не сильный удар в скулу, более напоминающий пощёчину, заставил кувыркаться парня по заснеженной траве. Старший тот час же отскочил и встал в стойку.
— Дядь Слав, ты чего?!
Младший умел держать удар и соображал быстро. Вскочил, отряхнулся и повинился:
— Не хотел, дядь Слав!.. Вырвалось! На душе всё равно свербит!..
— А у кого не свербит? — вдруг с вызовом спросил Максим. — Почему сразу драться?
— Ладно, и ты меня прости, — Ражный подал руку Максимилиану. — Случайно получилось. У меня тоже… свербит.
Тот принял извинения с холодным мужским достоинством, однако рука парня была по–юношески горячая.
— Странно, — проговорил он, ощупывая скулу. — Удара почти не было… А будто бревном шарахнуло!
— Научил бы так драться, дядь Слав? — безнадёжно попросил Максим.
— Ну, хотя бы пару приёмов показал? Это же тебя в Засадном полку тренировали?
Надежды у них не осталось, но вера ещё была.
— В погранвойсках, — буркнул Ражный.
— А сейчас бесплатно почти и не тренируют, — пожаловался младший.
— Хочешь научиться — инструкторам бабки давай…
Собаки, всё это время беззаботно кружащие возле Гейши, вдруг разом насторожились и, кажется, взлетели, словно стая птиц от выстрела. Через минуту их лай уже гулко звенел в голом зимнем лесу далеко вниз по реке.
— По человеку работают, — определил младший. — Это за тобой идут, дядь Слав!
— Всё, исчезли! — приказал тот.
Братья посоветовались взглядами, как–то послушно и молча забросили поводья на шеи коней, по–собачьи настороженно взирающих куда–то в лес. Прислушались, взлетели в сёдла и с места взяли в галоп, направляясь в противоположную, от Зелёного Берега сторону.
Собачья свора вдруг замолкла, стаей вернулась к базе и безмятежно разлеглась вокруг рыжей, вывалив языки: лайки и гончаки давно вылиняли, носили свежие тёплые зимние шубы и, кажется, страдали от столь раннего переодевания.
— А с вами что делать? — спросил Ражный. — Взять с собой не могу. Плодить бродячих псов тоже не хочу…
Псы отпыхивались, как летом, в жару. Вячеслав вернулся на базу, поднял опрокинутое ведро и ногой обстучал все бочки, стоящие за кочегаркой. Одну и вовсе перевернул, но нацедил бензину чуть больше стакана: горючее тоже разворовали, только в баке трактора ещё что–то оставалось. Он отвернул пробку, набрал полное ведро солярки и понёс сначала к отцовскому дому. Деловито и со знанием дела облил все четыре угла, плеснул в сени, однако на гостиницу не хватило, побрызгал лишь входную дверь и крыльцо. И когда снова пошёл к трактору, услышал лай собак, оставленных на берегу, причём злобный, угрожающий, словно по крупному зверю.
По густой, малоподвижной реке плыл дощаник. Одинокий гребец в ямщицком тулупе мощно и сильно бил вёслами, нарушая мутное стынущее зеркало воды, и довольно крупная волна шевелила тонкие забереги.
Подвывали и скрипели старые, разношенные уключины, и с пронзительным, гулким треском ломался лёд…
В келье настоятеля юродивый распрямился, гримасу страдания на лице разгладил и вытряхнул из глаз бельма — шлифованные перламутры малых речных раковин с крохотными отверстиями.
И открылись в его очах пронзительные голубые зеницы.
— Что высмотрел, Чудин?
— За одного ручаюсь, отче, — басом промолвил тот. — Плачут по нему берёзы…
— Кто?
— Послух Никитка, бондарь, пришедший с Ростова.
— Да неужто? — усомнился Сергий. — Самолично его принимал, год в чуждых жил, через послушание, правёж прошёл…
— И я давно за ним приглядывал, — согласился Чудин. — На ноготь себя не показывал. А тут весь вылез из змеиной шкуры!
— Что делал?
— Как ты с братией в храме затворился, он лапоточки скинул и пополз, ровно гадюка. По углу да на кровлю, а там к окну барабанному. Затаился и слушал. Знает, стервец, где голоса звучнее, — под сводом…
Настоятель сокрушённо вздохнул:
— Мне почудилось, голуби там, крылами трепещут…
— У сего голубя ни крыл, ни ног, а по стенам ходит. Гад ползучий, одно слово.
— Чей холоп, как думаешь? Кому служит?
— В скит его да на стряску — сам скажет, — посоветовал оживший и прозревший юродивый. — А так думаю, митрополичий. Верно, святейший знак дал слушать. Знать желает, что говорить станут в обители после его отъезда. Вот он и выказал себя.
— Добро, хоть не ордынский…
— Так и сущи меж двух огней…
— Да тут и третий распалили, скоро макушку запечёт… Ну, добро, Чудин,
— Сергий надел телогрейку поверх рясы. — Ступай на паперть и зри.
Доверенный инок оттянул веки, наслюнявил и ловко вставил бельма в глаза, взял палку, превратившись в юродивого.
