- Она не умерла?
- Не знаю. Про деву отец ничего больше не сказал. Но, думаю, она бы хотела… вот только… просто предположительно… если тот, кто взял ее в жены, надеялся, что с нею получит и тайну золотых лошадей, он ошибся.
Василиса кивнула.
И потянула за руку.
- Идемте, - сказала она. – Скорее, а то сейчас хлынет…
И пошла сперва быстрым шагом, а потом и вовсе побежала, спеша найти укрытие до того, как небеса разродятся ливнем. И Демьян побежал следом, совсем, как когда-то в детстве, когда не приходилось думать ни о степенности, ни о том, как этот безумный бег будет выглядеть в глазах других людей.
Не было этих людей.
Набережная опустела. И звон Василисиных каблуков наполнял ее, и, отзываясь на него, звенели капли. Одна за другой. И чаще, громче, торопясь рассказать о своем, о важном.
А Василиса вдруг остановилась.
Обернулась.
- Вымокнем, - сказала она весело. – Или… если позволите…
Она потянула под крышу, козырек которой был слишком мал, чтобы хватило места двоим. И с козырька этого уже летели первые ручейки, собираясь на земле одним полотном.
- Да станьте вы ближе, - Василиса дернула за руку. – Я не слишком-то умелый маг. Да и сил немного.
Раскрывшийся над их головами купол защитил от дождя. Потоки воды лились, стекали по мерцающей стене. И Василиса смотрела на них, будто на чудо. И чудом это было.
Вода.
Влажный камень, к которому она прислонилась спиной. Смуглая шея с прилипшей к ней прядкой. Розовая раковина уха, и жемчужина на мочке ее.
- Я в детстве любила дождь, - сказала она, обернувшись. И оказалась вдруг так близко, что удержаться стало совершенно невозможно.
Да и что плохого в том, чтобы обнять женщину?
Одну-единственную, которую, пожалуй, хотелось обнимать. И она не стала противиться, но прильнула так, будто только и ждала, что этих объятий.
- У вас платье промокло, - сказать следовало не это, но ничего другого в голову просто не пришло.
- Самую малость.
- И малость может быть опасна, - Демьян снял пиджак и накинул на узкие теплые плечи. – Так-то лучше.
- А вы?
- А я не замерзну. Я не слишком холода боюсь. А вот жару выношу плохо. Здесь-то еще ладно, как-то иначе, а в городе… первый год, как отправили, маялся. Даже артефакты не помогали.
Наверное, стоило бы сказать о любви.
Только Демьян не умел. А еще он не был уверен, что это и в самом деле любовь, потому как совершенно ничего-то не понимал в высоких чувствах.
Просто улица.
И дождь.
И купол, что звенит под каплями дождя. Просто запах камня и женских духов. Просто темные волосы, которые слегка завивались, и темные же узкие глаза. В них хотелось смотреться, выискивать нечто такое, что дало бы надежду на…
- Он еще долго будет идти, - сказала Василиса.
- Тогда, может, стоит…
- Я не умею держать купол в движении, - повинилась она.
- Я умел, но… теперь, кажется, от меня никакой пользы.
Чистая правда.
И со службы его попросят, возможно, выпроводят в почетную отставку и даже наградят именною саблей за проявленный героизм. Правда же состоит в том, что не нужны на службе люди обыкновенные, то есть нужны, но простыми жандармами, в кои его не разжалуют, ибо неудобно.
Вздох удалось подавить.
- Быть может, еще наладится?
- Быть может, - согласился он легко, не желая огорчать Василису. А та поняла, но промолчала, и губу закусила. И…
- Моя прабабка… та, которая вызвала проклятье… она была родом из степи. И принесла в подарок мужу табун золотых лошадей. Я их видела. Они и вправду будто из золота сделаны… - взгляд ее затуманился. – Но потом что-то случилось… нехорошее. И лошадей не стало, а она была. И жила долго. И дети ее наследовали отцу, стало быть, брак признали законным. И мне хочется верить, что уж мой-то дед не стал бы нарушать клятву. Правда, тогда не понятно, куда подевались лошади.
Капля воды, запутавшаяся когда-то в прядях, ползла по щеке, и Демьян ее смахнул.
- А тетушка… она их тоже видела, получается. И хотела восстановить. Как породу… она выискивала те, в которых могла течь утерянная кровь. И может, у нее получилось бы, но она умерла. А конюшен не стало. И я тоже отчасти виновата. Она ведь меня учила, надеялась. А я…
Василиса вздохнула.
И сама потянулась навстречу.
Глава 11
В пятнадцать Василиса тайно, стыдно, мечтала о первом поцелуе, живо представляя себе, как это будет. В семнадцать поняла, что мечты весьма далеки от реальности, а реальность скучна и порой даже неприятна, хотя признаваться в том не след. В восемнадцать она совершенно в ней разочаровалась и даже радовалась, что правила приличия не позволяют долго находиться наедине с мужчиной, полагая, что именно это и избавляет женщин от такой докуки, как поцелуи.
В тридцать два она вдруг осознала, что ничего-то в поцелуях не понимает.
И в мужчинах.
И… вообще иной раз реальность ничуть не хуже, а порой и лучше тех розовых наивных мечтаний. Что в этой реальности все… реально, как бы ни смешно это звучало.
Легкое касание губ.
Чужое тепло.
И нежность. Осторожность, будто она, Василиса, столь хрупка, что и прикоснуться к ней страшно. Стук крови в висках. Сердце, что ухнула куда-то в пятки, а потом вернулось, заплясало в груди. И желание смеяться и плакать.
И танцевать.
Можно прямо под дождем. И тогда люди, если увидят, сочтут, что Василиса безумна. Наверняка, так оно и есть. Разумные девушки не поступают так… так… неправильно.
Или все-таки правильно? Если нет, то откуда в Василисе это ощущение счастья, такого близкого, что лишь руку протяни.
Или даже тянуть не надо.
- Вы теперь будете плохо обо мне думать, - сказала она первое, что в голову пришло. – Но даже если так, мне все равно.
- Не буду. О вас нельзя думать плохо.
Ее обняли.
И укутали. И прижали к себе. И просто… просто дождь длился и длился, и Василсие совершенно не хотелось, чтобы он когда-нибудь да закончился. Она стояла, совершенно невозможным образом прижимаясь к мужчине, опираясь на него, и не испытывала ни сомнений, ни угрызений совести.
Если бы Марья видела…
Как хорошо, что она не видела… но спрашивать станет, а Василиса совершенно вот не умеет врать. А если сказать правду…
Она покачала головой.
И посмотрела на небо, которое начало светлеть, словно издеваясь. Еще несколько минут, и дождь вовсе прекратится, а без него все станет прежним. И… и, наверное, Василиса поступила плохо и неправильно, даже не потому, что невозможно женщинам поступать столь… вольно, но она ведь проклята.
И как знать, не пробудит ли ее неосмотрительность это проклятье к жизни.
Руки похолодели от одной мысли о подобном.
- Что не так? – Демьян Еремеевич нахмурился.
И осмотрелся, силясь найти источник ее волнения.
- Проклятье, - призналась Василиса. – Я… не понимаю, как оно работает, но сказали, что оно есть, и если так, то… может… мне не стоило…
- Есть, - приложив палец к ее губам, Демьян заставил Василису замолчать. – Определенно есть. Я его даже вижу, но оно не страшное.
- А какое?
Смертельное.
Опасное.
И как он может говорить, что не страшное? Это даже обидно. Немного.
- Похожее на тучу. Тучку, - поправился Демьян. – Маленькую.
Он пальцами показал, до чего крохотна эта тучка.
- И пушистую. И я не чувствую от него опасности. А, как выяснилось, единственное, на что я годен, это чувствовать опасность.
Может, когда почувствует, уже будет поздно?
Небо же окончательно очистилось, быстро, как бывает это лишь на взморье, и выглянувшее солнце полыхнуло жаром. И холод, было пришедший с дождем, отступил. Пройдет четверть часа и о непогоде вовсе напоминать будут лишь редкие лужицы. А к вечеру и их не станет.
Василиса убрала щит.
И огляделась.
Улица была еще пуста, но…
- Скажите, - она прикусила губу, не зная, прилично ли говорить о делах сразу после поцелуев. Не покажет ли это ее бессердечною. Но все же… - А ваш… племянник… когда прибудет?
