Внезапно она остановилась как вкопанная: она услышала позади себя стук лошадиных копыт. Одетый в черное всадник скакал галопом на крупном, тяжеловесном коне, не делая ни малейших попыток остановиться.
Виллему стояла как оглушенная. «Остановись же, — думала она, — разве ты не видишь меня?»
Разумеется, он видел ее! Лицо его закрывала повязка, так что под шляпой видны были лишь глаза — и эти глаза злобно уставились на нее. Время от времени он пришпоривал коня, чтобы тот скакал быстрее.
Наконец Виллему оправилась от испуга и побежала, словно безумная, по тропинке, видя, что та все время сужается, чувствуя, что ей некуда деться… И, уже услышав за спиной ржанье коня, она метнулась в сторону и побежала среди тесно стоящих деревьев, закрывая глаза от хлещущих по лицу веток. Вся исцарапанная, она прислушалась и поняла, что всадник остановился. Он не полез за ней в заросли — там он не мог повернуться, а тем более преследовать ее.
Виллему была уже довольно далеко от тропинки, забравшись в непроходимую чащу — она продиралась через кустарник, густой подлесок, бежала наугад по заболоченным местам, осмеливаясь открыть глаза лишь на несколько секунд. Ее ноги были в крови — но всадник все еще мог догнать ее. Он был таким огромным и тяжелым, ему ничего не стоило скакать напролом по этой чаще.
Виллему совершенно выбилась из сил, она просто задыхалась, перелезая через огромные валуны, ползала на четвереньках, поднималась и снова бежала, бежала…
Наконец впереди показался просвет — и она увидела Гростенсхольм, совсем рядом.
Только теперь она осмелилась оглянуться: на лугу, где должен был теперь быть всадник, никого не было.
Полумертвая от усталости, исцарапанная в кровь, со спутанными волосами, в которых застряла листва и тонкие сломанные ветки, она вошла, шатаясь, в дом, остановилась в прихожей, чтобы перевести дух и немного привести себя в порядок.
Ее приход остался незамеченным, и это обидело ее, несмотря на испуг, потому что никогда до этого ей не удавалось изобразить такое драматическое появление.
Из гостиной доносились раздраженные голоса — было ясно, что никому не было до нее дела, всем хватило и своих переживаний.
Она стояла в нерешительности, когда дверь внезапно распахнулась и навстречу ей вышла заплаканная Ирмелин: она прошла мимо, даже не заметив ее, и поднялась по лестнице.
Обычно в Гростенсхольме никто не повышал голоса. Маттиас и Хильда были умиротворенными существами.
Виллему осторожно вошла в гостиную, в которой теперь воцарилась глубокая тишина.
Там был Никлас. Лицо его пылало, рот был упрямо сжат.
Стоило ей войти, как все обернулись к ней: в гостиной были Маттиас и Хильда.
— Простите, если я не вовремя…
— Но почему у тебя такой вид, Виллему? — спросил Маттиас. — С тобой что-нибудь случилось?
Теперь было не время для излияний, у них самих были проблемы.
— Нет, ничего. Я просто упала и скатилась с пригорка… Но почему вы все так взволнованы? Что-нибудь случилось?
Родители Ирмелин переглянулись.
— Рано или поздно ты все равно узнаешь об этом, — сказал Маттиас, и его всегда ласковый взгляд был теперь печальным. — Никлас просит руки Ирмелин. И мы вынуждены, к сожалению, отказать ему.
Мысли беспорядочно закружились в голове Виллему.
— Никлас и Ирмелин? Они думают… пожениться? Я не знала, что они…
— Нет, — с неожиданной резкостью произнес Никлас. — Ты и не могла ничего заметить. Ты была слишком занята собой. Мы вместе уже несколько лет, да будет тебе известно.
— Я… я… — заикаясь произнесла она.
— У Виллему свои проблемы, — сказала Хильда, чтобы как-то сгладить резкость его слов.
— Да, я это знаю, — фыркнул Никлас, — они из нее так и лезут наружу!
Она не стала ему перечить, понимая, что он по-своему прав.
— Но почему они не могут пожениться?
Маттиас вздохнул.
— Не могут. По той простой причине, что они родственники.
— Я так не думаю, — глубокомысленно заметила Виллему.
— Но это так, — ответил Маттиас. — Я знаю, что мой отец был однажды в той же самой роли, что и Никлас: он хотел жениться на дочери Суль, Сунниве. Тенгель был в ярости и отказал ему. Но было слишком поздно. Они уже поженились. И Суннива родила «меченого» ребенка, Колгрима, а сама умерла в родах.
— Но ведь они находились в гораздо более близком родстве, чем Никлас и Ирмелин.
— Да, они были ближе на одно колено: они были троюродными братом и сестрой, а у наших — родство в четвертом колене. Разумеется, Таральд и Суннива были ближе по крови: внук Тенгеля и дочь Суль. Но все-таки, Виллему! Мы не решимся на это!
— Но мне кажется это несправедливым! — воскликнула Виллему. — Они так подходят друг другу!
— Таральд и Суннива тоже подходили друг другу — и все получилось хуже некуда! Нет, мы должны отказать, при всем нашем добром отношении к Никласу.
Как слепа она была! Ей давно пора было догадаться обо всем! Еще в тот раз, в тот давно забытый день, когда она попросила Никласа в шутку поцеловать ее, уже тогда ей следовало бы понять, куда его тянет.
Ревность? Неужели это с ее стороны ревность? Нет, ничего подобного. Она никогда не была влюблена в Никласа. Она всегда обращала внимание на его элегантность, но никаких особых чувств к нему не питала. Он же был ее родственником! Она относилась к нему как к брату, кузену, другу детства.
— Я уверена, что твои родители согласятся с нами, — сочувственно сказал Маттиас раздраженному и униженному Никласу. — Нам нужно поговорить с ними, мы все вместе решим, что делать.
— Можно мне подняться к Ирмелин?
Ее родители замялись.
— Думаю, можно, но… не делай опрометчивых поступков, Никлас!
Он кивнул, плотно сжав рот, и вышел из гостиной.
Маттиас провел рукой по глазам. Их с Хильдой оглушила эта новость.
— Значит, ты пришла, Виллему… — рассеянно произнес он, — у тебя такой испуганный вид! Не посмотреть ли нам твои болячки?
— Не стоит, это не опасно, мне просто нужно смыть грязь. А это я могу сделать и дома. Но если мама увидит меня в таком разукрашенном виде, то…
— Да, конечно, оставайся здесь, — с обычным своим дружелюбием сказала Хильда, хотя было видно, что мысли ее далеко.
Начиная с этого дня, Виллему во многом переменилась. Она стала тихой и задумчивой, она вздрагивала, если родители нарушали ход ее мыслей, зовя ее к столу или спрашивая о чем-то в гостиной.
У Виллему начался период плодотворного самопознания.
И недели через две она закрылась в своей комнате и написала письмо Доминику.
«Дорогой друг!
Ты будешь, наверное, удивлен, получив от меня письмо, ведь до этого я никогда тебе не писала.
Дело в том, что я чувствую себя совершенно растерянной, мне не с кем поговорить. Вокруг меня происходит так много всяких событий, но я чувствую себя так, словно нахожусь в огромном пустом пространстве, где нет ничего реального. Я так напугана — неизвестно чем, и не осмеливаюсь сказать об этом родителям. Я и так доставляю им столько хлопот!
