— Все ясно с мельниками и Орликами. Погляди на самое значимое событие в его жизни.
— Свадьба. Лето, стол во дворе, яблоки… Невеста мелковата и худовата, но глаза черные, жгучие, глянет — мороз по коже.
— Какая скука… Оглядись, на свадьбе родственников много. На кого твой глаз ляжет?
— Бабушка! Очень полная женщина, лицо припухшее, в складках, щеки висят — почки, может, нездоровые. Платье ситцевое.
— Не может быть на ней ситцевого платья.
— Ситцевое, бежевое, в мелкий цветочек.
— А на голове что?
— Это не платье, это сарафан. На голове платок. Пестрый.
— Ладно. Два шага назад. Посмотрим, что за бабушка…
Августовское солнце и вечером припекает, хорошо сидеть на завалинке, греть старые кости… Поле золотится, переливается волнами под легким ветерком (на нем еще нет мельницы, но это то же самое поле). За ним чернеет лес, бежит мимо завалинки дорога в барскую усадьбу. Дорога идет в обход леса, но пройти в усадьбу можно и коротким путем, по тропинке, только надо перебраться через овраг, будь он неладен…
Хорошо прижаться спиной к черным, пропитанным дегтем бревнам — теплые они. Вот только завалинка узковата стала, как вторая доска прогнила и отвалилась. Максимушка обещал поправить, да так и не поправил: у чужих людей плотничает, а к матери все недосуг заехать. Старый дом, совсем врос в землю, торцы бревен крошатся. Дверь в сени так перекосилась, что перед входом теперь яма. А в сенях пол земляной, осенью дожди зарядят — не войти будет в дом.
— Это не деревенский дом. И вокруг нет никого, он на отшибе стоит, километра полтора до деревни.
— Так, так, давай, посмотри хорошенько. Что за дом?
— Низкий, в длину вытянут. Черный. Вместо крыльца — что-то вроде будки из досок. Пол земляной. Две комнаты. Первая — мастерская. Печь стоит в дальней комнате, небольшая печь, беленая, топится по-черному: нет трубы, есть дымоход в потолке. Стол в дальнем углу, над ним красный угол. Столешница толстенная, сантиметров пять толщиной…
— Хватит. Откуда взялся этот дом?
— Я не знаю.
— Где ее муж?
— Муж? Сейчас. Сейчас-сейчас… Ой, какая она была красавица! А муж — плюгавый такой мужичонка, светло-русый, кудрявый. Он умер.
— Как он умер?
Деревянный гроб на столе посреди комнаты. Красивый гроб. Максимушка хоть и учился у отца плотничать, а к столярному делу тоже способности имеет — крест вырезал на крышке. Стоят дети над гробом, все трое — Максимушка, Петруша и Танечка. Жалеют ли отца? Ведь долго помирал, плохо, намучил всех.
— От чего он умер? Смотри как следует.
Апрельский день, пасмурно. Снег давно сошел, а весны и не чувствуется вовсе, словно осень вокруг. Трава желтая, жухлая, деревья черные — ни листочка, ни травинки не проклюнулось. Митяйка в усадьбу идет, там всегда плотнику работа найдется. Навстречу ему, незваный-непрошеный, поп Филька из Подвязья. До чего же жирен: телеса под рясой колыхаются, грудь как у бабы на пузо свисает. Митяйка перед ним что мышонок против кота. Как попа увидел — аж присел с перепугу.
— Почему он испугался? Ну? Смотри, это важно. Почему это поп его вдруг напугал?
— Не знаю… А, это примета плохая — попа встретить. Особенно для плотника. Очень плохая, хуже, чем баба с пустым ведром. Смертью грозит или увечьем.
— Что он сделал дальше? Мужичок, не поп.
Митяйка с попом раскланялся, бочком его обошел и шмыгнул в лес, на тропинку. Лоб вспотел, и во рту пересохло. Через овраг (будь он неладен) перебирался и не стерпел: зачерпнул воды пригоршней, лицо вытер да хлебнул несколько глотков. Вода-то весенняя, мутная, из лесу течет… Ее, может, много кто пил, и ничего, а Митяйке вот не повезло…
— Понятно… Погляди, что поп дальше делал.
— Здравия тебе, матушка, — Филька пригнулся под притолоку и приподнял рясу на пороге.
— И тебе не болеть, отец Филимон… — она недовольно сложила губы.
— Что-то ты мне и не рада.
— А с чего мне радоваться? Поджидал, что ли, когда Митяйка уйдет? Так сейчас дети вернутся. Ничего у тебя, батюшка, не выйдет.
— Злая ты, Семеновна. Неласковая, — лицо его расплылось в плотоядной улыбке.
— Смотри, я и приласкаться могу. Не боишься?
Филька, подобрав рясу, расселся на скамейке возле Митяйкиного верстака, закинул ногу на ногу и локоть на верстаке разложил, ни дать ни взять — как у себя дома.
— А я, может, погадать к тебе пришел. Мне тут сон давеча приснился, будто захожу я в храм, а там собака перед Царскими вратами сидит и на меня щерится. Паршивая, знаешь, такая собака, шелудивая, шерсть клочьями, а с пасти слюна капает.
— Грех это, батюшка, к ворожейке ходить сны разгадывать. Ты у Богородицы спроси, ей виднее, что собака в Божьем храме делала и почему от тебя Престол охраняла. Может, не достоин ты к Царским вратам приближаться, потому что грешишь похуже шелудивого пса.
— Не согрешишь — не покаешься, — расхохотался Филька. — И не псу шелудивому моими грехами ведать.
— Все ясно с попом. Погляди, откуда взялся дом. Почему родители мужа жили на отшибе?
— Это ее дом, не мужа. Она одна жила в доме до свадьбы.
— Как так одна? А родители, братья, сестры?
— Родители были. Они умерли. Ей было лет тринадцать. Не было ни братьев, ни сестер. Она единственная дочь.
— Так… Почему они построили дом на отшибе?
— Они его не строили. Они пришли и заняли его, он пустовал.
— Откуда они пришли?
— Я не знаю.
— От чего они умерли?
— Я… не вижу… Они просто умерли. Оба. Заснули и не проснулись.
— Да ну? Так не бывает.
— Они угорели.
— Это уже лучше. А девочка? Почему не угорела девочка?
— Она… Она рада, что они умерли. Она хотела остаться одна…
— Погляди, что это за люди.
По спине бегут мурашки, холодком веет с пола, густой свет сочится сквозь шторы и душит, душит…
— Это… темные люди.
— Что значит «темные»?
— Я их не вижу. На их месте черные силуэты. Их боялись в деревне, девочка не играла с другими детьми… Она называет их «эти».
Сказать ему, этому темному человеку, что значит «темные»? Объяснить, что их помыслы черны, что они — такие же, как он?
— Они очень набожны, но в церковь ходят редко. Не староверы, нет. И не сектанты. Их набожность какая-то неправильная. Верней… непростая.
— Что значит «непростая»?
— Я бы сказала, она идет не от сердца, а от ума.
— Так… — мел скрипит по полу. — Давай еще один шаг назад. Погляди, что это за «темные люди».
Ноги затекли, и хочется сделать этот шаг только для того, чтобы пошевелиться.
