Ралина скончалась в возрасте девяноста шести лет, до последних дней сохранив свою красоту. Корум оплакивал ее. Даже теперь, по прошествии десятилетия, ему не хватало ее. Представляя себе очередную тысячу лет своего бытия и завидуя кратким годам жизни расы мабденов, он все же избегал общества ее представителей, поскольку они напоминали ему о Ралине.
Его собственная раса, вадаги, снова осела в своих уединенных замках – их формы настолько сливались с природными скалистыми образованиями, что многие мабдены, проходя мимо, принимали их не за строения, а ошибочно считали естественными выходами гранитных, известняковых и базальтовых пород. Вадагов Корум чурался, ибо при жизни Ралины предпочитал общество мабденов. Оценивая эту иронию судьбы, он сочинял о Ралине стихи и музыку или писал картины, уединяясь в специальных помещениях замка Эрорн, предназначенных для этих целей.
Затворясь в замке Эрорн над морем, он все более отчуждался от жизни.
Принц погружался в одиночество. Его подданные (теперь в их число входили только вадаги) прикидывали, как довести до него их точку зрения – может, ему стоит взять жену из вадагов, от которой у него могут быть дети и в присутствии которой у него снова проснется интерес к настоящему и будущему. Но они никак не могли найти способ встретиться со своим сувереном Корумом Джаеленом Ирсеи, Принцем в Алом Плаще, сокрушившим могущественных богов и избавившим мир от многих его страхов.
Подданные начали бояться. Они жили, опасаясь Корума, его одинокой фигуры с повязкой на глазу, прикрывавшей пустую глазницу, с искусственной левой рукой (каждая новая рука была образцом технического совершенства – Корум сам делал их, приспосабливая для своих нужд), – когда он бесшумно бродил по полуночным залам и когда, мрачный, седлал коня и уезжал в зимний лес.
Корум тоже узнал, что такое страх. Он боялся пустых дней, одиноких лет – остается лишь ждать, когда мимо тебя медленно протекут столетия и придет смерть.
Принц подумывал о самоубийстве, но как-то почувствовал, что такой поступок был бы оскорблением памяти Ралины. Не пуститься ли снова в какой-нибудь поход, прикинул он, но в этом спокойном, теплом, сонном мире не осталось земель для исследований. Даже грубые жестокие мабдены короля Лир-а-Брода обрели себе занятия, став фермерами, торговцами, рыбаками и рудокопами. Не угрожали никакие враги, нигде не попиралась справедливость. Свободные от богов, мабдены стали покладистыми, добрыми и умными.
Корум вспомнил давние времена своей молодости. Когда-то он был охотником. Но теперь Корум уже не испытывал удовольствия от погони. За ним так часто охотились во времена его битвы с Повелителями Мечей, что сейчас он мог чувствовать лишь сострадание к объекту охоты. Он ездил верхом, отдыхал душой, углубляясь в густые цветущие заросли вокруг замка Эрорн. Но радость жизни покинула его. Тем не менее принц не слезал с седла.
Конь нес его через лиственные леса, окаймлявшие мыс, на котором высился замок Эрорн. Порой он уезжал так далеко, что оставался наедине с густыми зарослями вереска на мшистой почве и со стервятниками, парящими в тишине необъятного неба. А иногда он возвращался в Эрорн вдоль берега и, пренебрегая опасностью, вел коня по самому краю осыпающихся утесов. Далеко внизу о скалы с ревом и шипением разбивались белые гребни прибоя. Порой долетавшие брызги орошали лицо Корума, но он даже не чувствовал их. Лишь раз это ощущение заставило его улыбнуться от удовольствия.
Однако большую часть времени Корум не испытывал желания покидать замок. Ни солнце, ни ветер, ни порывы дождя не могли выманить принца из сумрачных залов, где когда-то обитала его семья, а потом и Ралина – когда-то они были наполнены любовью, смехом и весельем. А порой Корум даже не вставал с кресла. Высокий, стройный, он, вытянувшись, лежал на диване; сжав кулаки, клал на них красивую голову, и миндалевидный желто-красный глаз смотрел в прошлое, в то прошлое, которое постоянно затягивалось туманом, а он отчаянно боролся за былое, пытаясь вспомнить каждый день, прожитый с Ралиной. Принц великой расы вадагов скорбел по смертной женщине. В замке Эрорн никогда не водилось привидений до того, как в нем появились мабдены.
В дни, когда тоска отступала, ему иногда хотелось, чтобы Джери-а-Конел не покидал эту плоскость, ибо Джери, как и его самого, тоже можно было считать бессмертным. Он, самовольно окрестивший себя Спутником Героев, похоже, был способен по своему желанию перемещаться по всем Пятнадцати плоскостям бытия, будучи проводником, опорой и советником в зависимости от того, в какой личине выступал Корум. Именно Джери-а-Конел сказал, что он и Корум вместе представляют собой разные воплощения Вечного Воителя, а в башне Войлодиона Гхагнасдиака он встретил две другие инкарнации Воителя – Эрекозе и Элрика.
С рациональной точки зрения Корум мог принять эту идею, но эмоционально отвергал ее. Он был Корумом и никем иным. И у него своя судьба.
У Корума хранилось собрание холстов Джери (большинство из них были автопортретами, но некоторые изображали Корума, Ралину и маленького черно-белого крылатого кота, которого Джери повсюду таскал с собой, как и свою шляпу). Корум, когда им овладевала меланхолия, разглядывал портреты, вспоминая старые времена, но постепенно ему начинало казаться, что на портретах изображены незнакомцы. Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы думать о будущем, планировать дела, но все его намерения ни к чему не приводили. Как бы он ни детализировал планы, какими бы убедительными они ни были, Корум помнил о них не дольше пары дней. По всему замку Эрорн валялись неоконченные поэмы, незавершенная проза, разорванные листы нотной бумаги, начатые картины. Мир превратил мирного человека в воина, а затем оставил его, поскольку сражаться было не с кем. Такая судьба выпала на долю Корума. Ему не приходилось возделывать землю, ибо вся пища вадагов росла в пределах замка. Недостатка в мясе и вине не было. Замок Эрорн производил все, в чем нуждались его немногочисленные обитатели. Много лет Корум отдал производству искусственных рук, используя то, что он видел в доме доктора в мире леди Джейн Пенталлион. Теперь у него был большой выбор конечностей, все наилучшего качества и служили ему не хуже, чем рука из плоти. Его любимая искусственная рука, которой он пользовался чаще всего, напоминала гибкую боевую рукавицу из серебра с филигранью – она была просто копией той руки, которую граф Гландит-а-Краэ отрезал около ста лет назад. И доведись ему услышать призыв к бою, эта рука надежно держала бы меч и копье или же натягивала бы лук. Мельчайшие движения мускулов культи, оставшейся на месте кисти, позволяли ей делать все, что под силу настоящей руке, и даже более того, ибо хватка ее была крепче. Во-вторых, он обрел способность одинаково владеть обеими руками – правая рука действовала так же безупречно, как и левая.
