– Тише, дети, тише! Тише, Орунг! – опасливо косясь на оглянувшегося в их сторону стражника, прошептала мать, одной рукой хватая за край парки Орунга, а другой придавливая колено Пукы. – Не ссорьтесь, мальчики! Если еще и родичи меж собой ссориться начнут…
Орунг коротко выдохнул и, не сводя с Пукы пронзительного взгляда, медленно опустился на место. Пукы только плотнее обхватил руками тощие коленки. Яростно сопя и стараясь не глядеть друг на друга, братья мрачно уставились в разные стороны.
– А давайте вот что! – Мать торопливо рылась в тутчане – мешочке для швейных принадлежностей, висящем на поясе ее мехового халата-сахи. – Давайте хоть Огонек разожжем, чтоб не так мрачно сидеть! У меня еще вот – одноразовый храмик остался! Из тех, что на прошлодневной ярмарке в храмовой лавке на шкурки выменяли! – она разжала руку.
На ладони ее лежала прозрачная, как изо льда вылитая трубочка. Мать щелкнула колесиком, ударил кремешок – на конце трубочки вспыхнул крохотный язычок Голубого пламени. Мать бережно поднесла его к кучке относительно сухих щепочек. Маленький, будто игрушечный Голубой огонь запрыгал между насупленными братьями. Пукы покосился на него и мрачно буркнул:
– Даже Огонь у нас от жриц! Мир-сусне-хум – над средней Сивир-землей, его отец Нуми-Торум – над Мир-сусне-хумом, а Голубой огонь – над всеми, ибо все происходит из него и все есть он! – напевно произнес Пукы ритуальную формулу.
– Угу, – филином ухнул Орунг. – Кроме наших припасов.
Пукы зло натянул шкуру на плечи и повернулся спиной к Орунгу и матери, показывая, что не желает больше разговаривать. Через мгновение дыхание его стало ровным.
Мать тихо всхлипнула – спит. Здесь, живой… А мог ведь и не вернуться. Надо же – Вэс, отморозки… Бедный мальчик. Совсем не такой, как его однозимники, – слабенький, болезненный. Мать тихо вздохнула, глядя на спутанные космы Пукы, падающие на воротник парки. Ей невыносимо хотелось вытащить гребень и бережно, одну за одной распутать слипшиеся пряди. Обнять, прижать к себе. Но она знала, что Пукы опять шарахнется, отвернется, уйдет…
– Он просто хочет всегда поступать правильно, – словно оправдываясь, она оглянулась на Орунга. – Это я виновата. Не надо было мне его к шаману отпускать – тот ему и вбил всю эту правильность в голову. А я-то, дура-колмасам, надеялась, он Пукы шаманить научит.
– У шамана свой внук есть, – покачал головой Орунг. – Ничего, мам, все обойдется. Главное – живые все.
Пукы не спал. Он лежал, закрыв глаза, стараясь дышать тихо и ровно, вслушиваясь в негромкий разговор за спиной. Они не понимают! Никто не понимает! Разве наместница послала бы своих жриц к хант-манам, если бы и правда не нужно было? Если б вся Югрская земля не пропадала? Ну что Храм – зла хант-манам хочет, голодом заморить? Это Храм-то, который обо всем Сивире заботится – и в голод, и в холод, и в тепло… Вон, когда восемь Долгих дней назад убийственное летнее солнце прошлось по тундре – и прямо под их старым селением болото распахнулось. А в селенье одна детвора мелкая – взрослые все за ягодой ушли. Если бы жреческий патруль не пролетал – пропали бы! Пукы маленький совсем был, а помнит жадную тяжесть, волокущую ко дну… а потом накрывшая с головой черная жижа с недовольным чавканьем отпустила и он взлетел к небесам. Уверенные руки держали его за плечи, голубые, как Дневное небо, волосы вились у самого лица, а ласковый голос шептал: «Не бойся, малыш, я тебя не уроню!»
Однако нынче – вся Долгая ночь впереди… Пукы прикусил губу. И начало Дня будет нелегким. Олени, считай, пропали – тут шаман прав. Пукы представил себе пустые котелки в чувалах, ревущих от голода детей, мать, еще более изможденную, чем обычно… И Тан… Голодная, плачет, есть просит… А чтоб не было этого, всего-то и надо – промолчать. Ну, потерпеть немножко (Пукы почувствовал, как у него внутри разливается неприятное тепло – его ведь тоже никогда не пороли, разве что мать подзатыльник даст). Зато потом жрица уедет – не ночевать же ей тут! И они благополучно переживут Долгую ночь и пауль отстроят – на полный-то живот чего не отстроить! С новой стеной – ледяной, как в городе! Род решил – не отдавать запасы, а кто такой Пукы, чтоб идти против всего рода?
Пукы резко распахнул глаза. Вот так, наверное, и Кай-Отступник когда-то! Тоже раздумывал-раздумывал – и поддался слезам Искусительницы Герды, да и покинул дворец первой и величайшей из Снежных Королев, так и не сложив из кусочков священного льда слово «вечность», что должно было даровать людям бессмертие. И сердце его, и глаза его проклятые растаяли навеки!
Пукы аккуратно повернул голову. Мать спала, крепко прижимая к себе спящего Орунга. А его так никогда не обнимает… Он резко отвернулся – не очень-то и хотелось! Взрослый он уже для этих тюленьих нежностей! Пукы тихо приподнялся на локте. Над развалинами пауля царил сон. Спали измученные недавним ужасом и тяжелой работой жители поселка. Даже дети не плакали, сморенные усталостью. От саней обоза доносился могучий храп – стражники тоже дрыхли, кажется, совершенно уверенные, что никто из хант-манов никуда не денется. Да и куда тут денешься – в тундру, отморозкам в зубы? Лишь от головных саней, на которых стояла плотно закрытая кибитка, исходило ровное голубоватое сияние. Казалось, что светится нарисованный на кожаном пологе символ Храма – чаша с Голубым огнем. Пукы неслышно поднялся и, стараясь даже снегом не скрипеть, направился туда.
Свиток 8
В котором хант-маны остаются без припасов и надежды
– Куда прешь, хант-ман? – Стражник лениво приподнял копье, острие нацелилось в грудь вынырнувшего из мрака паренька.
Пукы во все глаза уставился на наконечник. Ему бы испугаться, но уж больно хорошо копье! Темный наконечник с разводами проковки. И искорки голубые по нему бегают, словно внутри Огонь прячется. Вот бы Орунгу такое! Или себе…
– Оглох? Тебя спрашиваю! – Острие слегка – не злобно – кольнуло мальчишку.
– Мне бы… жрицу повидать, – опомнился Пукы.
– Это еще зачем? – стражник хмыкнул. – Хочешь ее уговорить не полировать твою тощую задницу?
– Нет, он просто хочет начать прямо сейчас, – гулко захохотал сидящий на передке саней второй стражник. В его здоровенных ручищах поигрывал, извиваясь, плетенный из оленьих жил хлыст. – Чтоб себя ожиданием не томить и нам быстрее управиться! – Он с оттяжкой полоснул хлыстом по передку саней.
Пукы нервно сглотнул, глядя на отколовшуюся длинную щепку.
– Хватит запугивать мальчишку и портить храмовое имущество, – сквозь занавеси кибитки спокойный женский голос звучал приглушенно, но ясно было: горе тому, кто его не расслышит. – Пропустите его ко мне.
