Поморщившись, оглядывает холодную, древнюю спальню. И продолжает, глядя в лицо багровому Янисту:
– Потому что, если вы ещё не поняли, у нас тут неопознанная сущность с непонятными способностями. Члены семьи явно подвержены влиянию этого существа, а цели у него и того, кто его создал могут быть любыми. Я намерена в этом разобраться, если мои методы стоят поперек ваших нравственных принципов – питомник вас ждет, я никогда не принуждаю работников.
Его Светлость сверкает глазами и пышет жаром. Косится на меня и намеревается врасти в потемневший от времени паркет.
– Я не уйду.
– Надеюсь, вы всё-таки позволите мне остаться одной в моей спальне, – выдыхает Грызи. – Мне надо подумать. Всё, я снимаю заглушку. Мел, если планируете совещаться – можешь взять амулет.
Вот еще, будто не знаю, что Морковка скажет. У него вон всё на физиономии – буквами размером в кулак. И про «эту невыносимую», и про традиции древних родов.
– Лучше подежурю возле этого Орэйга, вдруг чего учую.
Грызи кивает. Щипцами вынимает раскалившийся амулет из огня. Небрежно кидает на подставку для чайника. И скрывается за дверью ванной – или что там за дверь.
Морковка молчит.
Ясное дело, Грызи он не поверил. Решил, что пытается выжать из Линешентов побольше деньжат. Или лелеет какие-то зловещие планы. Ладно, лишь бы под ногами не путался и нас не сдал местным паукам первого уровня знатности.
Только вот если я что-то и знаю про Его Светлость Рыцаря Морковку – так это то, что он просто не способен кого-то сдать.
Это попросту не в его натуре.
ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ
Замок вымерз, пропитался болотной сыростью, объелся туманами. Древнее обомшелое чудовище, воздвигшееся над Ийлинскими болотами – замок источает каждой своей костью промозглый холод. Сквозняки шастают меж камнями и рамами, играются с древними флюгерами и ставнями – подначивают: давай, разведи камин, укутайся в меховые одеяла. И прикрой глаза, спи и прорастай в холодные рёбра замка, влипай в тряскую, раскинутую повсюду паутину, увязай будто в тине – глубже, глубже…
Крепостям не страшны сквозняки.
Аманда говорит, что Гриз после рождения, должно быть, Даритель Огня поцеловал («Ты когда-нибудь вообще простужаешься?»). Йолла считает, что это всё от варжеских тренировок («Вас же учат переносить и жар, и холод, с детства, да?!»). И есть ещё… один. Которого не удивляет её одновременная любовь к теплу и переносимость холода («Просто огненные крылья, аталия, так?»).
Может, это просто способность разжечь пламя в себе. Жарко натопить внутренние печи в своей крепости. И пройти по местным коридорам – извилистым и пахнущим плесенью. Темным или мертвенно-синим от ракушек флектусов. Проскользить, чуть заметно прикасаясь пальцами. Не замерзая, но вслушиваясь.
В тысячелетний замок, из почерневшего камня, покрытого ослизлой болотной зеленью. Памятник умирающему величию на острове среди голых чёрных стволов, топкой воды и буро-зелёной ряски. Отживающее, умирающее чудовище, полное сквозняков и ознобных тайн… с белым и пушистым сердцем.
Тем, что здесь на каждом вышитом гербе, на гобеленах и щитах. Белый геральдион, символ гордости и благородства, под стать таким же белым буквам – «Неизменны в древности».
Четырнадцать геральдионов, четыре сотни лет. Замок привык, замок ощутил, замок знает: без маленького зверька – не быть Роду… Почему – не быть Роду?
Величественное остророгое чудовище замка, не отвечает чужим. Молчит, настороженно вслушиваясь в её шаги: зачем пришла? Чего хочешь? Замок кажется безграничным, пустым, немым, хотя в нём же не меньше семи детей сейчас, а ужин закончился только час назад.
Может, просто все в другом крыле, а она бродит тут, где можно взглянуть в глаза разве что портретам в тяжёлых, потемневших рамах. Все – Линешенты, все – с непременным геральдионом на руках (это там Орэйг Третий или Пятый?). Жгут взглядами и предлагают убираться подальше – и Гриз поворачивает от неуютной портретной галереи.
Госпожа Изелла Линешент словно выныривает из пустоты – или из прошлого, где носили такие вот старомодные темные платья, все в кружеве и с завышенной талией.
– Простите, что побеспокоила, – оборачивается к ней Гриз. – С Орэйгом сейчас госпожа Драккант, а мне нужно к виру, встретить сотрудницу. Вот, искала боковую дверь и заблудилась.
– Поднимается туман, – говорит хозяйка дома, не глядя в глаза. Старомодный светильник на витой ручке едва теплится: желчь мантикоры выдохлась со временем. Лицо Изеллы Линешент от этого кажется костяным и мёртвым.
– Не беспокойтесь, и она, и я найдём путь в болотах. Простите за то что вот так, ночью… но нужно поскорее определить, что такое с вашим геральдионом. Это ведь важно, так?
– Так. Так. Орэйг болен… Орэйгу плохо, он недоволен, бедняжка, – она чуть покачивается, и искорки света подскакивают и гаснут в бледных глазах. – Вы пойдете на болота? Сейчас?
– Мне сказали, сторож откроет боковую калитку. Простите, я думаю – меня там уже ждут…
– Так. Там… ждут.
Изелла Линешент поднимает слегка дрожащую руку – и кажется в этот момент древней, дряхлой старухой. И Гриз не может сказать – она показала туда, куда нужно идти? Или просто указывала куда-то в сторону болот?
Выход из левого крыла охраняется, как и все выходы. Сами Линешенты не держат много прислуги, а вот приехавшие погостить дочери навезли наёмников. У двери двое магов – Дар Огня, Дар Меча. Вопросов не задают, скользят мимо взглядами.
Внутренний двор замка не такой уж обширный для такого громадного строения. Болота подступали всё ближе, влезли за раскрошившуюся каменную ограду, подтопили крайние конюшни – всё равно те пустуют… И пусты кладовые, ледники, и сторожки, и каменные грубые беседки тонут в болезненной, гнилой растительности… и ползут туманы с болот – тянут бледные, бессильные щупальца в ночи.
По двору разгуливают сторожевые алапарды – встревоженные, со взъерошенной шерстью. Жмутся ближе к варгу, тенями скользят вслед, и Гриз гладит вздыбленные загривки, нашептывает-успокаивает: тише, тише, славные мои, вас никто не тронет, я здесь…
Потом её встречают вышколенные игольчатники и пара болотных сторожевых. Псы даже провожают к калитке – и ворчат на кашляющего привратника.
– На болота? – удивляется тот. – Ночью?
– Далеко не уходите, – просит Гриз. – Скоро вернусь.
Голубое платье сброшено, будто кокон. И нет давящих, черно-серых стен. Только она – и туман, и болотные запахи осени.
От поместья к реке ведёт широкая дорога – насыпь, на которой могут две кареты разъехаться. По обе стороны – болота. Черные, ослизлые, голые стволы. Будто сотни увязших путников стоят – и в отчаянии размахивают руками, а вокруг их ног оборачиваются белые, призрачные змеи тумана. И подползают к самой насыпи, и жадно впиваются в каждый звук шагов. Скрогги здесь не водятся, но где-то в глубине постанывает филин, что-то бурлит в животе у болот – гидры? Еще какая-то живность? И доносится короткая, пронзительная и ждущая трель горевестника.
В небе над головой – бурая трясина, ни звёзд, ни месяца, приходится освещать путь фонарём. Гриз переходит на мерную пробежку – всего-то три мили до перекрестка, от которого – наезженный каретами путь к ближайшему виру.
– Сестра.
Хаата скользит навстречу от реки – лёгкая тень с чуть светящимися в темноте глазами. Гриз прикрывает фонарь ладонью, кивает приветственно. В полном молчании, потому что нет смысла в словах.
Даарду Хаата хорошо знает, зачем её позвали. Из-за того, что она может увидеть. Услышать. Прочувствовать незримой пуповиной, связывающей её с землёй.
Даарду Хаата бывала раньше с Гриз на ночных болотах. Спокойно дышала туманами и различала – шевеление мантикоры внутри трясины, и звуки ночных птиц, и толковала пляски болотных огней…
Никогда даарду Хаата не вела себя так. Будто маленькая девочка из сказки – той, где старшая сестра ведет младшую в лес на съедение. Испуганная, дрожащая маленькая девочка – сутулится, и бросает пугливые взгляды по сторонам, и нащупывает каждый шаг на дороге, и шепчет тихонько под нос: «Я не пойду, не надо, там страшно…»
