""""""""""" """"""""""" """""""""""
""""""""""" / """""
""""""""""16
Над Стеклянным Городом летали большие птицы. Небо было такое голубое и яркое, как будто его тоже сделали из цветного стекла. Стены были высокие, из красного, белого, синего кирпича и сверкали на солнце всеми своими гранями. Город был прекрасен! Его хотелось взять на ладошку и любоваться, чуть дыша!
И зима вокруг города была прекрасна, слишком прозрачен был морозный воздух, слишком роскошны сосны и ели в белых шубах, слишком чист и гладок снежный ковер вокруг городских стен!
Я стоял на том же месте у реки, где тогда очнулся. Я был рад, что теперь зима, а не лето, и всё выглядит иначе, всё не так, как тогда, да и знаю я теперь намного больше. Я знаю, что не так уж виноват, что причина — в моей статуе, которая нужна, как оказалось, всем. Я только не понимаю, почему я, именно я, владелец этой статуи, так похож на непобедимого Бриана?! И еще… он-то, бывало, проигрывал, а я действительно непобедим!
Скоро снежный ковер вокруг Стеклянного Города превратился в грязное кровавое месиво. Армия была измотана двухнедельным переходом, поэтому первый штурм оказался неудачным. И второй. И третий. Мы ворвались в город только на восьмой день.
Последняя схватка обошлась мне дорого: какой-то отчаянный защитник всадил мне меч под ребро, когда мы дрались уже на Дворцовой площади. Я успел его добить и свалился Клавдию на руки.
Он оторвал кусок от моего плаща и сунул мне под разорванную кольчугу. Минут пять я тупо смотрел на свалку, в которой было не понять, кто есть кто, потом поднялся и одним ударом прикончил противника Амильо Алонского. Герцог, утонченный красавец, сложенный как танцор, с женственной гривой ухоженных кудрей, вьющихся из-под шлема, дрался как разбойник, грубо и свирепо. Потеряв свою Анриетту, он так отчаялся, что утратил всякий страх и приобрел великую ненависть. Она им и двигала.
В его дворец, голубой и сверкающий, мы вошли с ним вместе. Его сдали уже без боя. Комендант и его приспешники понуро стояли в парадном зале. Тех, кто спрятался, выводили силой. Сразу же нашлось несколько услужливых негодяев, которые указали мне, кто кем является. Меня интересовал начальник Тайной Канцелярии, епископ Гней Суанский, но его здесь, увы, не было.
— Всех пока в подвал, — сказал я, еле шевеля языком, — Амильо, где у тебя тут подходящая комната? Куда я могу упасть?
— Хотел бы я знать, во что эти мерзавцы превратили мой дворец!
И мы пошли осматривать дворец. У меня всё качалось перед глазами, поэтому я заметил только высокие мозаичные потолки, у Алонского были очень высокие потолки… Он ругался себе под нос, пинал стулья, скидывал чужие вещи со столов, дрожащую в углу горничную грубо послал за горячей водой и бинтами. В маленькой уютной гостиной с желтыми занавесками и старинной, потемневшей от времени мебелью, он взял с камина подсвечник и швырнул им в стену. И выругался, ей богу, тоже как разбойник.
— Уймись, герцог, ты что?
— Здесь был портрет моей жены! Даже портрета не осталось!
Я сел на диван. Я ничем не мог ему помочь.
— Всё. Дальше не пойду.
— Тебе совсем плохо?
— Ничего, меня вылечат, — я решил использовать его бурлящую ненависть по назначению, — слушай меня: бери своих людей и сегодня же! Сегодня! Сейчас! Перелови мне всю Тайную Канцелярию. И Гнея Суанского в первую очередь.
Амильо дышал тяжело, ноздри его хищно раздувались от гнева.
— С превеликим удовольствием!
И он ушел, а я наконец остался один. Совсем один со своей раной и своей незатухающей болью. И я наконец снял шлем и открыл свое лицо, ненавистное тут всем лицо Батисто Тапиа.
Вот я и пришел в Стеклянный Город. Я вернулся. Неужели это все-таки случилось?! Как я убегал отсюда, сломя голову, поклявшись, что никогда не возьму в руки меч! Ненавидя себя, проклиная, ужасаясь! И вот я здесь. Я пришел сюда с мечом и войском. Я убиваю, и руки мои в крови. Я успею казнить многих, прежде чем откроется мой секрет! Я отомщу за Эрну, я за этим сюда и пришел, а потом, если успею, то и за себя.
Сердце мое тревожно и сладко сжималось. Неужели я снова пройду по родным улицам, увижу свой дом, свой сад, свой театр?! Наверно, это будет больно, я ведь умер тогда вместе с Мартой. Если б она узнала, что я не виноват, она простила бы меня? Всё бы отдал, чтобы простила! Чтоб не просыпаться по ночам, скрипя зубами, только оттого, что приснился родной дом!
С трудом поднявшись, я подошел к окну. На площади я увидел Лаэрта, он прорвался со стороны Песочных ворот. Плащ на нем был красный, кольчуга позолоченная, косматые волосы растрепаны. Свирепый бог войны! Слепая игрушка в руках Леонато Фурского. Как он возмущался, когда узнал о моем неожиданном решении повернуть армию на Стеклянный Город! Что-то доказывал мне, кричал, стучал кулаком по лбу, а потом по столу, тыкал пальцем в карту… В общем, мы поменялись ролями.
— Вспомни, как ты сам туда рвался! — сказал я ему тогда.
— Я! Я всего-навсего Лаэрт Отважный! — рявкнул он, — но ты-то Бриан! Ты же святой! Ты — честь Лесовии! Я же в тебя поверил!
— Ну, так и верь до конца! — сказал я, — может, я не святой, а дьявол, но я не проиграл ни одного сражения. Я не проиграю и эту войну. В Тифоне я оставляю Кастора, Деветьера и самого герцога Тифонского. Через месяц мы сюда вернемся. Ты со мной или нет?
— Да! — ответил он громогласно, — и чтоб ты провалился!
Жаль, но друзьями мы так и не стали…
Эрна приехала, когда меня уже обработал дворцовый лекарь. Я лежал на диване, а внизу на площади ликовала толпа. Во дворце царила сплошная беготня и топот, а хотелось тишины и покоя.
— Ты уже выбрала себе комнату?
— Нет еще. Раздевайся и разматывайся.
— Может, уже не надо?
— Нет уж. Раздевайся.
Она была сосредоточенна, и серьезна, и как будто совсем не рада взятию города. Ни торжества, ни благодарности не увидел я на ее лице, одну бесконечную усталость.
То, что она делала со мной, было совершенно невероятно. Под руками ее рана моя начала прямо на глазах затягиваться. Я перестал дышать. Я видел чудо! Наверное, эта женщина и правда могла оживить из мертвых!
— Ну что? Тебе легче?
— Мне замечательно.
— Тогда встань, покажись толпе. Они давно тебя требуют.
— Ну и пусть себе требуют.
Я поймал ее за руку, иногда это мне позволялось. Манжет ее грубого платья был так туго стянут, что не открывал даже запястья.
— Я тебя не понимаю, Бриан, — сказала она, — доставь людям радость. Разве трудно выйти на балкон и махнуть рукой?
— Знаешь, — признался я, — иногда это просто невозможно.
— Почему?
