Никки сказал, размышляя:
— Окна пробиты одно под другим. Если б у нас была веревка, мы могли бы спуститься из двери ангара и заглянуть внутрь. По крайней мере, увидели бы, чем он там занят.
— А на кране мы спуститься не можем?
— Слишком много шуму получится. Да я и не знаю, как он работает.
— Но ведь ты бы мог это выяснить, Никки?
— Без шума, я думаю, вряд ли.
— А веревка где-нибудь есть?
— Должна быть на складе, только он заперт.
— Может, связать из простыней? В книгах так делают.
— В книгах-то делают.
— А нам кто мешает?
— Ну, послушай, Джуди, в простыне около десяти футов длины, — завяжи на концах по большому узлу, сколько, по-твоему, останется? На рост взрослого человека уже две простыни уйдет.
— И вообще, это было бы очень опасно.
— Да.
— Вдруг он выглянет из окна!
Та-ра-ра-ра, Тидлди-тум-тум-тум, рокотало скерцо, Тидлди-тум, тидлди-тум, тидлди-тум.
— Правда, когда Китаец меня застукал, он ничего не сделал.
— По-моему, он милый.
— Из пистолета он в нас во всяком случае не попал, — саркастически произнес ее брат.
Не надо пугаться, объяснял некогда в «Буре» бедняга Калибан, остров полон звуков, шелеста, шепота и пенья; они приятны и нет от них вреда. Даже внутренность острова, пока они спускались на лифте, чтобы улечься спать, трепетала от бравурных звуков фортепиано, поднимавшихся по лифтовой шахте.
— Неужели так хорошо слышно сквозь черную дверь?
Они взглянули друг на дружку, ибо обоих посетила одна и та же догадка, и руки их одновременно рванулись к кнопке, которая привела бы их на этаж Хозяина.
В конце поблескивающего коридора стояла распахнутой настежь дверь из черного дерева.
Казалось, что она далеко-далеко.
Теперь, когда они высадились в этом коридоре, обратного пути у них не было, — ни ответвлений, ни закоулков, в которые они могли увильнуть или спрятаться, не имелось в этом прямом и белом туннеле. Вступив в него, им оставалось только двигаться дальше.
Осознание этого заставило их перейти на шепот.
— Никки, а что если он не пьяный?
— А с чего ты взяла, что он пьяный?
— Мы ведь не знаем наверняка, мы только думали, что он, может быть, напился.
— Я-то как раз и не думал.
— А если он сделает с нами то же, что с Доктором?
Тум-тум-тумти-тум!
— Вот что, Джу, постой-ка ты лучше здесь. Я все-таки сунусь туда, а если меня поймают, притворюсь, будто книгу забыл или еще что-нибудь.
— Неужели у тебя хватит совести бросить меня одну?
— Да ведь мне так или иначе разрешается там бывать, а тебе-то нет.
— Я одна не останусь.
— Джуди…
Она встряхнула головой и двинулась по коридору, тем самым вынудив его по меньшей мере не оставлять ее в одиночестве.
— Джуди…
Чтобы догнать ее, Никки пришлось перейти на бег.
— Могла бы хоть подождать. Нам надо подумать.
Джуди остановилась.
— Что мы намерены предпринять?
— Осмотреть комнаты и прочитать дневники.
— Но мы же не можем читать их, когда он прямо под ними проигрывает пластинки. И потом, для чего нам их читать?
— Чтобы узнать, что он изобретает, — сказала она.
— Ну, хорошо. Но ведь не у него же под боком!
— А может, он спит.
— В таком-то гвалте?
Неведомо по какой причине Джуди вдруг расхрабрилась, что твой лев, — вернее, львица.
— Не важно. Ничего он нам не сделает. Мы дети.
— Но…
— Ты трусишь.
Тихо вздохнув, одна запись сменила другую, порокотала с минуту и со страшным грохотом разразилась драматическим повествованием о судьбе какого-то русского человека, судя по всему, бьющегося изнутри о крышку гроба. Хозяин, проигрывая пластинки, не придерживался какого-либо установленного порядка.
— Я не трушу.
— Тогда пошли.
— Джуди, не сходи с ума. Если идти, то тихо. Никак нельзя, чтобы нас поймали.
— Стало быть, — «Ковбои и Индейцы»?
— Да.
— «Фрегат его величества 'Пинафор'«, сцена побега, — сказала Джуди, чьи музыкальные вкусы находились примерно на этом уровне. Их отец очень любил Гилберта и Салливена.
— Джуди, прошу тебя, не будь такой легкомысленной. Это серьезное дело.
— Тише, мыши! Кот на крыше!
— Джуди!
— Ой, да ладно тебе.
И внезапно Джуди вновь охватил такой же страх, как тот, что владел ее братом.
Они на цыпочках крались по длинной войлочной дорожке, ощущая себя солдатами, с каждой минутой удаляющимися от своих ходов сообщения. И действительно, пройдя всего половину пути, они уже знали, что перешли Рубикон.
— Прямо в дверь не лезь, — выдохнул Никки, — там может быть звонок или еще что. Держись вплотную к косяку.
— Не шепчись.
— Почему?
— Вообще помалкивай.
Даже если бы они кричали, это не составило бы особой разницы, но все же лучше было молчать, хотя бы из уважения к владевшему ими страху. В то же время, сама украдчивость продвижения наполняла их каким-то восторгом, ударяя в голову, будто шипучий лимонад. Как чудесно быть юным, полным жизни, легким на ногу, проворным, — таиться, действовать, рисковать.
Прихожая выглядела точь в точь как обычно, и визитные карточки лежали в прежнем порядке.
Интересно, кто здесь пыль вытирает? — подумала Джуди: мысли ее, как иногда случается в напряженные мгновения, текли по двум направлениям сразу.
В верху лестницы виднелась полуоткрытая расписная дверь; клин отсеченного ею света лежал на аксминстерском ковре.
Они поползли наверх на четвереньках, передвигаясь так же медленно, как переползают по веткам хамелеоны в зоопарке. Никки, который лез первым, решил, что не стоит просовывать голову в дверь на обыкновенном для нее уровне. Если он заглянет туда снизу, от самого ковра, сидящий внутри меломан может его и не заметить.
Держа голову поближе к полу, он погружал ее в ламповый свет не быстрее, чем движется минутная стрелка часов, — примерно так: сначала ухо, потом скулу, за нею глаз. Одного вполне достаточно. Он отвел назад левую руку и вцепился в Джуди, требуя от нее неподвижности.
О спертом воздухе говорят иногда, что его ножом можно резать. Слитные звуки, наполнявшие комнату Хозяина, можно было нарезать ломтями лопаточкой для печенья. Звуки ломились в приоткрытую, залитую светом дверь, ударясь в стену, словно волна прилива, словно струя из брандспойта. Стена поглощала и дробила их, как преграда дробит взрывную волну, и вся комната ходила ходуном и покачивалась под натиском новой пластинки — «Половецких плясок». Посреди оглушающего рева, напоминая скалу в середине потока, сидел, закрыв глаза и уткнув подбородок в грудь, Хозяин, облаченный в расшитую золотом домашнюю куртку и круглую шапочку с кистью, похожую на коробочку для пилюль, — жуткий, словно нарумяненный и подкрашенный губной помадой скелет. Рядом с ним стояли на фонографе три бутылки виски и стакан, позвякивающий на низких нотах. Испещренное трещинками лицо Хозяина казалось бесконечно удаленным во времени и умудренности, безмятежно царящим над смятением мира в безмолвии и покое, — Эверестом, на миг блеснувшим сквозь тучи.
