Эвали провела меня вперед. Точно в центре пола находилось углубление, похожее на большую чашу. Между ним и мною стоял большой крест с петлями высотой в три рослых человека. Он был отполирован и сверкал, как высеченный их огромного аметистового кристалла. Я оглянулся. Пигмеи, сопровождавший нас, толпой входили в овальную дверь.
Они столпились за нами. Эвали снова взяла меня за руку и подвела к кресту. Она указала вперед, и я заглянул в чашу.
И увидел Кракена!
Он лежал, распростертый внутри чаши, его черные щупальца расходились от вздутого тела, огромные глаза непостижимо смотрели на меня.
Воскрес и охватил меня прежний ужас. Я с проклятием отскочил назад.
Пигмеи толпились у моих ног, внимательно глядя мне в лицо. Я знал, что на нем ясно отразился испытанный мной ужас. Я услышал возбужденный обмен трелями, маленькие люди кивали друг другу, жестикулировали. Эвали серьезно смотрела на меня, затем ее лицо облегченно засветилось.
Она улыбнулась мне и снова указала на чашу. Я заставил себя взглянуть. И увидел, что это всего лишь изображение, тщательно вырезанное. Ужасные, непостижимые глаза из черного камня. Каждое сорокафутовое щупальце было пронзено одним из crux ansata, проколото им, как копьем; а в огромное тело воткнут крест большего размера.
Я понял значение этого: жизнь побеждает врага жизни; лишает его силы; пленяет его с помощью тайного древнего и святого символа той самой жизни, которую Кракен стремится уничтожить. А большой крест с петлями вверху смотрит и сторожит, как бог жизни.
Я услышал шорох, шепот, рябь, шум, рокот барабанов. Он все усиливался, переходя в крещендо. В этих звуках слышалось торжество – торжество побеждающей волны, триумф свободно налетающего ветра; и в них был мир и уверенность в мире, как дрожащая песня маленьких водопадов, напевающих на своем пути вдоль реки, и шум дождя, приносящего жизнь всей зеленой растительности на земле.
Эвали начала танцевать вокруг аметистового креста, медленно кружила она под шорох, шелест, дробь – под музыку барабанов. Она стала душой песни, которую пели эти барабаны, душой всего того, о чем они пели.
Трижды обогнула она крест. Танцуя, подошла ко мне, снова взяла меня за руку и повела из храма, через портал. За нами слышался сдержанный рокот барабанов, теперь не дрожащий, не грохочущий, – спокойный и торжественный.
И хотя потом я расспрашивал ее об этой церемонии, она мне ничего не сказала.
А нам еще предстояло идти на мост Нансур и посмотреть на многобашенный Карак.
– Завтра, – говорила она; а когда наступал следующий день, она снова говорила: – Завтра. – При этом она опускала длинные ресницы на свои ясные карие глаза и странно смотрела на меня сквозь них. Или трогала мои волосы и говорила, что есть еще много завтра, а Нансур никуда не убежит. Я чувствовал какое-то нежелание, но причину его отгадать не мог. И день за днем ее красота и сладость обвивались вокруг моего сердца, пока я не начал думать, не станет ли это защитой от того, что я носил в кожаном мешочке на груди.
Но малый народ продолжал сомневаться во мне, даже после церемонии в храме; это было ясно. Джима они приняли от всего сердца; они щебетали, распевали и танцевали с ним, как будто он был одним из них. Со мной они были вежливы и достаточно дружелюбны, но украдкой продолжали следить за мной. Джим мог взять куклоподобных детишек и играть с ними. Но если я поступал так, матерям это не нравилось, и они явно показывали свое неудовольствие. В одно утро я получил ясное подтверждение того, что они испытывают ко мне.
– Я собираюсь оставить тебя на два-три дня, Лейф, – сказал мне однажды Джим после завтрака. Эвали в это время улетучилась по зову какого-то маленького человека.
– Оставить меня! – я взглянул на него в изумлении. – Что это значит? Куда ты пойдешь?
Он рассмеялся.
– Схожу посмотрю на тланузи – то, что Эвали называет далануза, – большие пиявки. Это речная стража, которую пигмеи пустили в ход после того, как был сломан мост.
– Но что это такое, индеец?
– Вот это я и собираюсь узнать. Похоже на больших пиявок тланузи. В наших легендах говорится, что они красные, с белыми полосами и размером с дом. Малый народ не заходит так далеко. Говорят только, что они не меньше тебя.
– Послушай, индеец, я пойду с тобой.
– Нет, не пойдешь.
– Хотел бы знать, почему нет.
– Потому что тебя не пустит малый народ. Послушай меня, старина, дело в том, что они не вполне тебе доверяют. Они вежливы, они не хотят обидеть Эвали, но – без тебя они лучше себя чувствуют.
– Ты мне ничего нового не сказал.
– Да, но есть кое-что и новое. Вчера вернулся отряд охотников с другого конца долины. Один из них вспомнил, как его дед рассказывал ему, что когда айжиры впервые появились здесь, у них у всех были такие же светлые волосы, как у тебя. Не рыжие, как сейчас. Их это очень взволновало.
– Эвали знает об этом?
– Знает. И она не позволит тебе идти, даже если разрешат пигмеи.
В полдень Джим ушел с отрядом в сотню пигмеев. Я весело попрощался с ним. Если Эвали и удивило, что я так спокойно принял его уход и не задавал никаких вопросов, то она постаралась никак не показать этого. Однако весь день после этого она была рассеяна, отвечала односложно и невпопад. Раз или два я заметил, как она удивленно смотрит на меня. А когда я взял ее за руку, она задрожала, прижалась ко мне, а потом гневно вырвала руку. А когда плохое настроение покинуло ее, мне пришлось сдерживать себя, чтобы не сжать ее в объятиях.
Хуже всего, что я не находил убедительных аргументов, почему бы мне и не обнять ее. Внутренний голос говорил мне, что если я так этого хочу, то почему бы и не сделать. Да и другие обстоятельства ослабляли мое сопротивление. Даже для такого странного места день был странный. Воздух тяжелый и неподвижный, будто приближалась буря. Ароматы далекого леса стали сильнее, они влюбленно липли, смешивали мысли. Дымка, скрывавшая перспективу, стала заметнее; на севере она приобрела цвет дыма, и эти дымные облака медленно, но неуклонно приближались.
Мы с Эвали сидели возле ее палатки. Она нарушила долгое молчание.
– Ты печален, Лейф. Почему?
– Не печален, Эвали. Просто задумался.
– Я тоже задумалась. Ты о том же?
– Откуда мне знать? Я не знаю, что у тебя на уме.
Она неожиданно встала.
– Ты хотел посмотреть на работу кузнецов. Пойдем.
Я взглянул на нее, удивленным прозвучавшим в ее голосе гневом. Она смотрела на меня сверху вниз, брови ее над яркими, полупрезрительными глазами были сведены в одну линию.
– На что ты рассердилась, Эвали? Что я сделал?
