Мир, которым она себя окружила, был предельно прост: посередке — сын, вокруг него — все остальное. В этом мире немалое место было отведено для работы, раза в два поменьше — для домашних хлопот, для вещей загадочных, вроде веры в неземные существа, места не было вовсе, хотя в церковь она ходила и свечки за ребенка ставила. Поэтому ей и на ум не брело, что странное создание может оказаться ангелом. Он с виду был как молодой мужчина. Даже смахивал на того, кто стал отцом ее ребенка — вернее, таким он бы мог быть в молодости.
— Ну, попробуем для начала вспомнить, — предложил как-бы-мужчина. — Ты жила тут когда-то. Ты носила воду из колонки, у тебя было два ведра, синее и зеленое, и ты замечала, сколько в них остается воды, потому что Любка Прокофьева повадилась наполнять свой чайник твоей водой…
— Да, да… — произнесла женщина. — Точно, была Любка…
Она не знала, что ее лицо уже меняется. Сперва — круглое, мягкое, уже обвисшее, лицо простодушной и доброй бабы, которую всякой может обидеть лишь потому, что баба эта беззащитна, оно словно бы втянулось вовнутрь, заострилось, потемнели и улеглись парикмахерскими завитками волосы, губы обрели химическую яркость.
Новое лицо потребовало и нового тела. Растаяла под грязным халатом нездоровая дородность, да и халат преобразился, позеленел до самого ядовитого оттенка, дорос до ступней, пояс перехватил талию. Женщина посмотрела на свои руки — только что бывшие пухлыми, ставшие сухими, отрастившие два кольца, большое вульгарное с рубином и толстое обручальное, — посмотрела — и память проснулась.
Лицо исказилось.
— Ну да, я знаю, это больно, — участливо сказал как-бы-мужчина. — Но это необходимо. Сейчас ты должна через это пройти. Ты не сходишь с ума, просто сейчас происходит в тебе совмещение, одна память прорастает в другую. Это ненадолго, поверь. Но — необходимо… Чтобы память событий и память чувств соединились… Ты пришла сюда с памятью чувств, а нужно добавить к ней память событий, понимаешь? Когда понимаешь, что с тобой, то гораздо легче.
— Нет, я ничего не понимаю! — строптиво возразила женщина. — Я ничего не понимаю!
— Оглядись, — посоветовал как-бы-мужчина. — Ты поселилась тут, когда тебе было двадцать семь лет, а в тридцать три ты переехала в каменный дом со всеми удобствами. Тише, тише… я знаю все… я знаю, что тебя бросили с двумя детьми… я знаю, что больше деваться было некуда… Тише, не кричи так…
Она молчала. Кричали те картинки, что видели ее внезапно остекленевшие глаза — и глаза ее терпеливого собеседника.
— С событиями, значит, все в порядке, они ожили, — сказал он. — Теперь — чувства, теперь — любовь… Ты должна была испытать ее во всей полноте, должна была — и ты ее получила. Вернись в свою любовь, пожалуйста…
Кольца растаяли, одежда поблекла.
— Вспомни — ты просила о любви и получила ее. Она была с тобой почти восемнадцать лет. Могла бы и больше — но ты захотела освободить от себя того, кого любишь. Это было глупо, наивно… но это зачтется…
— Мишунчик? — неуверенно спросила женщина. Ее лицо опять поплыло, черты смазались, набухли, набрякли, отяжелели. — Где Мишунчик?..
— Да, правильно. Он любит тебя, милая. Он плачет сейчас, плачет так, как ни разу в жизни… и в будущем тоже не сумеет… Он так любит тебя сейчас, как будто скопил любовь за все свои семнадцать лет… ты не сердись на него, что он ее не тратил, и это тоже было необходимо — чтобы ты все время отдавала и отдавала, не получая ничего взамен. Ты должна была пройти через это.
— Да?..
— Да. А сейчас он все понял и он плачет. Это случилось — и его любовь равна твоей любви. Вот как раз сейчас они встретились — твоя любовь и его любовь…
— Но почему?..
— Не почему, а зачем. Чтобы совместить ту любовь, что ты вырастила в себе, с давними событиями. Ты ведь уже понимаешь, что в тебе сейчас — две жизни, две истории, и ты живешь сразу в двух? Оглядись все-таки. Ты не увидела главного. Да, да, именно это…
Взгляд женщины остановился на пятачке, где лежали игрушки — обычные игрушки мальчишек из небогатой семьи, жалкие и для взрослых совершенно непонятные.
— Мишунчик? — неуверенно спросила женщина. — Он тут? Маленький?
Она улыбнулась так, как счастливая мать долгожданного малыша, которая просит у Бога одного — подольше бы дитя оставалось маленьким, нежным, всецело принадлежащим маме; и чтобы его окружала только мамина забота…
Улыбнулся и как-бы-мужчина. Его улыбка была отражением ее улыбки. Но он покачал головой.
— Почему? Как это? Нет, это не его игрушки, я бы ему не позволила, это с какой-то помойки… Это с помойки! Я знаю, они бегают через дорогу, к керосиновой будке! Там, за будкой, вечно всякая дрянь валяется! Всю грязь домой тащат! — вдруг закричала женщина и осеклась.
— Так, так… — поддержал ее как-бы-мужчина. — Ты не бойся, ты все скажи. Что из-за них больше замуж не вышла, из-за них завела себе женатого любовника. Что прокляла их отца, проклинала его всякий раз, как они тебя злили… А его-то под рукой не было, а ненависть куда-то девать ведь надо… Ну, давай, вспоминай, как называла своего старшего идиотом и вором. Вспоминай, вспоминай. Это необходимо.
Женщина метнула в собеседника такой взгляд, что у человека мурашки по спине побежали бы.
— Что, тяжко дается совмещение? — спросил как-бы-мужчина. — Тяжко быть весами, где на одной чаше — полнейшая неспособность любить, а на другой — способность любить безумно? Да ты, кажется, меня не слышишь. Вот ведь какая огромная сила в нежелании слышать…
Он протянул руку, сомкнул большой палец с указательным, и тут же оказалось, что они держат за конец серебряную цепочку, прикрепленную к этим самым весам с двумя чашами. Весы тихо покачивались, пустые с виду чаши сохраняли идеальное противостояние. Ангел попробовал другой рукой нарушить равновесие и вздохнул: не получилось. Весы растаяли.
— Это можешь сделать только ты, — сказал он. — А если не сможешь — значит, все было напрасно.
Женщина словно окаменела. Она смотрела на брошенные игрушки — но, сдается, их вовсе не видела.
— Да… — прошептал ангел. — Да…
У неровного круга для игры «в ножички» обозначились два силуэта — двое присевших на корточки мальчишек. Карманный нож прыгнул в руку к тому, что постарше, снова взлетел, четко воткнулся в середину круга. Маленькая чумазая рука взялась за рукоять и провела острием неровную линию — прибавила еще кусочек к своему «царству».
Эта поцарапанная рука, еще по-детски пухлая, сделалась видна всего на несколько мгновений. Потом исчезла — но появилась рыжая сандалия, потертая, с полуоторванным ремешком, из которой торчал длинный палец босой ноги — чуть ли не на сантиметр. И она тоже пропала. Зато четко обрисовался профиль мальчишки — с копной темных лохматых волос, с полуоткрытым ртом…
