Акулий бог видел своих детей каждый год, когда приходил навещать жену, но только когда они спали. В человечьем обличье он тихо стоял между спящими детьми, подолгу рассматривая их своими черными, непроницаемыми глазами, а затем уходил. Как-то раз он тихо сказал Мирали: «Хорошо, что я вижу их не чаще. Очень хорошо». В другой раз она услышала, как он пробормотал про себя: «Акулам проще…»
Что же до самой Мирали, любовь Акульего бога защитила ее от жестокости проходящих лет: она казалась лишь немногим старше собственных детей. Они поддразнивали ее этим, говоря, что она их смущает, но на самом деле гордились и понимали, что мать сохраняет привлекательность для деревенских мужчин. Некоторые из них начинали за ней робко ухаживать, но Мирали всех отвадила с такой учтивостью, что они сами едва поняли, что были отвергнуты, и уж тем более не заподозрили, что предмет их тщетных воздыханий – замужняя женщина, которая видится с мужем только раз в год.
Когда Киауэ и Кокинья были чуть младше, чем сама Мирали в то время, когда услышала пение юноши на рыночной площади, она позвала их с берега лагуны, где они по своему обыкновению играли, и сказала им просто: «Ваш отец – сам Акулий бог. Пора вам об этом знать».
Многие годы она представляла себе этот момент и, как ей казалось, предугадала все возможные реакции детей на ее слова. Удивление, благоговение, гордость, страх (ведь есть много сказок о том, как боги пожирают своих детей)… даже смех и недоверие – она давно уже была готова ко всему этому. Но ей никогда не приходило в голову, что и Киауэ, и Кокинья могут разгневаться на отца за то, что он – как им казалось – бросил свою семью и удостаивал детей лишь взгляда раз в год, когда являлся на остров за ежегодной жертвенной козой. Киауэ крикнул ветру:
– Уж лучше быть сыном самого презренного пьянчуги на этом острове, чем этого… бога, который снисходит до своих жены и детей только раз в год. Да, гораздо лучше!
– Но этот день освещал мне весь год, – тихо сказала мать. Она повернулась к Кокинье. – А ты, дитя мое…
Но Кокинья перебила ее уверенными словами:
– Может, у Акульего бога и есть дочь, но у меня и вчера отца не было, и сегодня он не появился. Однако если я и впрямь дочь Акульего бога, то завтра отправлюсь в море и буду плыть, пока его не найду. А когда увижу его, то о многом расспрошу – о да, у меня накопились к нему вопросы. И пусть только попробует мне не ответить. – Она откинула со лба волосы, черные, как у Мирали, и сверкнула глазами, черными, как у родичей ее отца.
У Мирали глаза наполнились слезами: глядя на свою почти взрослую дочь, она вспомнила крохотную девочку, которая топала ножкой и кричала: «Хочу и буду! Хочу и буду!»
«Ах, в том, что они говорят, столько правды, – мысленно сказала она мужу. – Ты и впрямь не представляешь, кого ты породил».
Кокинья выполнила свое обещание: утром она поцеловала на прощание Мирали и Киауэ и отправилась в открытое море, на поиски Акульего бога. Брат-близнец был ужасно удивлен, когда понял, что его сестра собирается сдержать свое слово, и умолял ее хорошенько подумать, хотя и не пытался воспрепятствовать. Но Мирали знала, что Кокинья чувствует себя в открытом море так же уверенно, как любое создание с жабрами и хвостом, а еще она знала, что никто из морских жителей не причинит Кокинье вреда, потому что они обещали это в день свадьбы. Поэтому она не стала отговаривать дочь, а только сказала ей:
– Если кто и может указать тебе, где сейчас Акулий бог, так это великий Пайки, который был на нашей свадьбе. Счастливого пути, да смотри не простудись.
Много раз за эти годы Кокинья заплывала за изогнутый коралловый риф, который больше тысячи лет назад создал эту лагуну, и боялась открытого моря не больше, чем речки, из которой всю жизнь черпала воду. Но на этот раз, когда она остановилась над стайкой мелких красно-черных рыбок, сновавших вокруг трещины в рифе, оглянулась и увидела, что брат Киауэ машет ей рукой, сердце у нее сжалось и глаза затуманились. Однако, смахнув слезы, она сразу помахала Киауэ в ответ и направила лодку мимо рифа вперед, в море. Когда она оглянулась в следующий раз, и риф, и остров давно уже исчезли из виду.
Надо еще сказать, что Кокинья, будучи дочерью морского бога, плавала не так, как люди. В первое же свое купание на мелководье лагуны она научилась плавать, как рыба или дельфин. Плавая, она обгоняла и рыбу-парусника, и марлина, и тунца; и даже если бы барракуду не связывала клятва перед Акульим богом, ей все равно и близко не удалось бы подплыть к его дочери. Только морская чайка и большой белый альбатрос при попутном ветре могли поравняться с фигуркой далеко внизу, одиноко маячащей на фоне горизонта, упорно плывущей вперед и вперед под темнеющим небом.
Но не только в этом милосердно было море к Кокинье. Рыбы словно знали, когда ей случалось проголодаться: косяки лосося или макрели всплывали тогда из глубины, чтобы плыть с ней рядом, и она, сердечно поблагодарив, пожирала одну из рыб, словно акула, прямо на плаву. Устав, она или засыпала прямо на укачивающих ее волнах, как тюлень, или обнимала встреченную морскую черепаху и мирно дремала на ее панцире – самыми удобными были кожистые черепахи, – а та аккуратно плыла по волнам, не ныряя на глубину, чтобы ее пассажирка могла дышать. Если на пути Кокиньи попадался остров, она по-тюленьи вылезала на песчаный берег и спала там целый день, а затем ныряла в воду и продолжала путь.
Только гроза могла застигнуть ее врасплох – гроз она вначале пугалась, когда они налетали с востока или севера и жестоко терзали море. Рыбой она все же не была, поэтому не могла уйти глубоко под волны, которые то играли даже ею, дочерью Акульего бога, трепля, как косатка свою жертву, то вдруг уходили, так что она проваливалась в бездну, отчаянно давясь и задыхаясь, как никогда резко осознавая свою человеческую слабость и уязвимость. Но она твердо решила, что не умрет, пока не выскажет отцу все, что о нем думает, и мало-помалу научилась смеяться над молнией над головой, даже когда она била по воде, как будто кто-то там наверху знал, что она плывет одна в волнах. Кокинья смеялась и кричала, хоть голос ее и заглушали ветер и гром: «Опять мимо! Да-да, ты уж прости, опять мимо!» Ведь она была не только покоряющей волны дочерью Акульего бога, но и упрямой девочкой – дочерью Мирали.
* * *
У сына Мирали, Киауэ, характер был не такой, как у его сестры. Хотя он и разделял ее гнев на Акульего бога за то, что тот бросил их, своих детей, он решил просто жить дальше так, как будто отца у него вовсе не было – ведь, собственно говоря, так он всегда и думал. Хоть он и волновался за Кокинью, скитавшуюся в открытом море, и иногда мечтал уплыть вслед за ней, еще больше он тревожился за мать. Как и многие взрослые дети, он думал, вопреки очевидности, что если они с Кокиньей покинут дом, то Мирали оголодает, исхудает, зачахнет и умрет. Поэтому он остался дома и пошел учеником к Ухиле, корабельщику, делавшему каноэ, а матери сказал, что построит лучшее судно в мире и когда-нибудь привезет в нем домой Кокинью. Мирали ласково улыбнулась и промолчала.
