У сына Мирали, Киауэ, характер был не такой, как у его сестры. Хотя он и разделял ее гнев на Акульего бога за то, что тот бросил их, своих детей, он решил просто жить дальше так, как будто отца у него вовсе не было – ведь, собственно говоря, так он всегда и думал. Хоть он и волновался за Кокинью, скитавшуюся в открытом море, и иногда мечтал уплыть вслед за ней, еще больше он тревожился за мать. Как и многие взрослые дети, он думал, вопреки очевидности, что если они с Кокиньей покинут дом, то Мирали оголодает, исхудает, зачахнет и умрет. Поэтому он остался дома и пошел учеником к Ухиле, корабельщику, делавшему каноэ, а матери сказал, что построит лучшее судно в мире и когда-нибудь привезет в нем домой Кокинью. Мирали ласково улыбнулась и промолчала.
Ухила был известен как человек жесткий и раздражительный, но Киауэ учился прилежно и быстро перенял у старого мастера все секреты его ремесла – умел он не только выбирать дерево, готовить ткань для парусов и плести веревки, не только строить разные лодки для разных целей, не только гнуть бамбуковые поплавки, ама, и связывать длинные мачты, яка, так, чтобы они не отрывались от корпуса даже в самый сильный шторм. Ухила научил его, что еще важнее, понимать дерево, и воду, и древнюю связь между ними – их союз и вражду. В конце ученичества угрюмый Ухила благословил юношу и подарил ему свои собственные инструменты, чего не делал никогда на памяти даже старейших жителей деревни.
Но еще он сказал своему ученику:
– Ты любишь корабли не так, как я, не ради них самих и радости от их постройки. Это я понял в первый же день, когда ты пришел ко мне. Ты связан целью – тебе нужна не простая лодка, и, чтобы ее построить, ты построил много других. Скажи, угадал ли я?
Тогда Киауэ склонил голову и ответил:
– Я никогда не хотел обмануть тебя, мудрый Ухила. Моя сестра уплыла далеко, дальше, чем может доплыть обычное каноэ под парусом, и моя цель – построить такой корабль, который сможет ее вернуть. Для этого мне нужны были все твое знание и вся твоя мудрость. Прости меня, если я сделал что-то не так.
Но Ухила оглядел лагуну, где на якоре порхало новое каноэ, прекраснее и великолепнее всех прочих в гавани, и сказал:
– Твое судно слишком велико для одного человека – в одиночку на нем нельзя ни грести, ни идти под парусом. Где ты найдешь команду?
– Команда найдется, – произнес спокойный голос. Мужчины оглянулись и увидели улыбку Мирали. Она обратилась к Киауэ: – Никто другой тебе не понадобится. Ты это знаешь.
Киауэ и правда это знал, потому и не думал набирать команду. Он только сказал матери:
– Для тебя я устроил удобное место на носу – ты будешь грести и смотреть вперед. А я сяду сзади и займусь штурвалом и парусами.
– Договорились, – согласно кивнула Мирали и подмигнула Ухиле, который был глубоко шокирован одной мыслью о том, что женщина поплывет на судне, уже не говоря о подмигивании.
И поплыли Киауэ с матерью на поиски Кокиньи, а значит – хоть об этом они и не говорили между собой, – и Акульего бога. Им всегда нравилось проводить время вместе. Киауэ пел песни, которым Мирали научила его с сестрой в детстве, а Мирали, в свою очередь, рассказывала старые сказки о старых временах, когда боги еще были молоды и все было возможно. В те дни, когда ветер был попутный, а море спокойное, они поднимали красивый желтый парус, пускали каноэ по воле волн и отдыхали в молчании – каждый думал о своем и не задавал вопросов. Когда им случалось проголодаться, Киауэ нырял в море и быстро возвращался с сытным уловом. Когда шел дождь, они, хоть и везли с собой больше воды, чем еды, собирали воду в парус, потому что на море много пресной воды не бывает. Спали они по очереди, а лодку вели по звездам и по вращению Земли, как птицы, а курс держали, никуда не сворачивая, к закату, куда уплыла Кокинья.
Временами, когда мать провожала глазами летающую рыбку, чуть не попавшую в парус, или оглядывалась на провожающих лодку дельфинов, смеясь и откидывая со щеки прядь ничуть не поседевших волос, Киауэ думал: «Бог мой отец или нет, но он большой дурак». Однако, в отличие от Кокиньи, он думал об этом скорее с жалостью, чем с гневом. А если за ними случалось увязаться акуле, лениво плывущей вслед за лодкой, он шутил про себя: «Ты моя тетя? А может быть, двоюродная сестра?» – ведь с юмором у него всегда было лучше, чем у сестры. Однажды, когда большая серо-голубая акула плыла рядом с ними целый день, от восхода до заката, и держалась все время очень близко, делая круги и фыркая, а временами кося на них черным глазом, он прошептал: «Отец, это ты?» Но такое случилось лишь раз, и на закате акула исчезла.
* * *
В своем плавании Кокинья не встретила никого, кто бы мог – или хотел – сказать ей, где найти Акульего бога. Она, разумеется, спрашивала об этом каждую встречную акулу, но акулы народ скрытный, и ни акула-молот, ни рифовая акула, ни серо-голубая акула мако, ни тигровая акула не дали ей и намека на то, где искать ее отца. Скаты и рыбы-пилы были разговорчивее, но красавцы скаты глупые, как пробка, а слушать рыбу-пилу всегда рискованно – зная о своем уродстве, она наболтает что угодно, чтобы показаться хотя бы умной. Что до трески, она плавает огромными стаями и косяками, в которых все рыбы мыслят как одна, и если задашь вопрос одной рыбе, то получишь ответ – правильный или нет – от тысячи, десятков тысяч, сотен тысяч. Кокинью это обескуражило.
Так что она плыла и плыла, день за днем – немного усталая, чуть-чуть соскучившаяся по людям, сильно повзрослевшая, но полная решимости не поворачивать назад, пока не найдет Акульего бога и не выпытает у него правду. Кто ты такой, если моя мать приняла тебя на предложенных тобой условиях? Как ты сам мог вынести то, что видел ее – да и нас, своих детей, – всего раз в год? Неужели боги так представляют себе любовь?
Как-то ночью, когда вода сделалась теплой, спокойной и шелковой, Кокинья качалась на волнах, видя во сне свою лагуну, и проснулась, только мягко ткнувшись в то, что показалось ей берегом острова. Его темная громада возвышалась над ней, заслоняя луну и половину звезд, но она не видела даже очертаний деревьев, не слышала птиц и не чуяла растений. Зато то, что она почуяла, разбудило ее окончательно – она нырнула на глубину боком, как испуганный краб. Она чуяла наполовину запах рыбы: холодный, мокрый и соленый, но было в нем и что-то змеиное – тоже холодное, хотя и сухое, а исходил он от острова – полно, да остров ли это? – посреди моря. Этот запах был ей незнаком, но в то же время ей казалось, что где-то она его уже встречала.
Кокинья отплыла в полосу лунного света, что ее немного успокоило, и начала осторожно плыть вокруг острова – и тут он пошевелился. Глаза, большие и светло-желтые, как огни маяка, медленно повернулись, не теряя ее из виду, а огромное, бесформенное туловище стало вовсе не похоже на остров: чудовище поднялось на дыбы, показав передние лапы с когтями невероятной величины. Между ними виднелись две лунно-белые клешни, способные оторвать голову даже кашалоту. Рычание чудовища было слишком низким, чтобы Кокинья могла разобрать слова, но оно явственно донеслось до нее по воде.
