Холодный ветер перевернул взорванную пустошь, и куски разбитого железа заколебались под его дуновением.
И теперь путешественник поспешил, поскольку наступала ночь, и такая ночь, которую три ведьмы могли выварить в своем котле. Он продолжал идти – нетерпеливо, но с бесконечной печалью. На линии горизонта появлялись странные ракеты военных времен, они загадочно вздымались над землей и снова опускались. Очень далеко несколько солдат зажгли свой собственный маленький костер.
Ночь стала еще холоднее; стук, стук, стук – звучало разбитое железо.
И наконец путешественник остановился в ночи и внимательно огляделся, казалось, он был доволен, что цель его путешествия находится в пределах видимости, хотя для глаз обычного наблюдателя место, которого он достиг, никоим образом не отличалось от остальной части пустоши.
Он не пошел дальше, но все оборачивался в разные стороны, осматривая эту худосочную и израненную землю участок за участком.
Он искал деревню, где родился.
Я снова приехал в Круазиль.
Я искал размытую водой дорогу, которую мы использовали в качестве дополнительного пути, дорогу, окруженную цепью маленьких убежищ и вырезанными на дубовых стволах образами святых, которые пережили церковь в Круазиле.
Я мог найти это место с закрытыми глазами. Но мои глаза открылись, и я не сумел его обнаружить. Я не видел сходства между пустынным шоссе, по которому носились грузовики, и оживленной маленькой улочкой, колеям на которой уже минуло три года.
Пока я пристально осматривался по сторонам, отыскивая нашу линию, я заметил старого француза в гражданской одежде, который смотрел вниз с небольшой насыпи из белого камня, немного приподнимавшейся над уровнем дороги. Когда я заметил его в первый раз, он шел, поминутно останавливаясь, как будто не был уверен, где находится. Но теперь он стоял неподвижно, глядя с насыпи вниз.
«Voila ma maison,» сказал он.
Больше он ничего не сказал: это поразительное замечание, этот жест, который указывал на такое бедствие, были сделаны совсем просто. Здесь не было ничего от театральной позы, которую мы ошибочно связываем с поведением французов, потому что они скрывают свои эмоции менее тайно, чем мы; в его голосе не прозвучало никаких трагических нот: только след глубокой привязанности проявился в одном из слов, которые он использовал. Он говорил, как женщина могла бы сказать о своем единственном ребенке: «Взгляните на моего младенца».
«Voila ma maison», сказал он.
Я попытался выразить на его языке, что я чувствую; и после моей попытки он заговорил о своем доме.
Это был очень старый дом. Нижняя часть, сказал он, относилась к феодальным временам; хотя я не совсем понял, то ли все, что осталось под той насыпью, было настолько древним, то ли он имел в виду только подвалы дома. Это был прекрасный высокий дом, сказал он, целых два этажа. Человек, которому известны здания в пятьдесят этажей, даже человек, который повидал в жизни дворцы, не улыбнется усилиям этого старика, пытавшегося описать высоту своего дома и убедить меня, что дом возвышался на два этажа, когда мы стояли вместе перед этой печальной белой насыпью. Он сказал мне, что его сын убит. И это второе несчастье, как ни странно, не взволновало меня так сильно, как белая насыпь, которая была домом и возвышалась на два этажа, поскольку оно кажется совершенно обычным для каждого французского семейства, глава которого случайно заговорит с чужаком в разрушенных французских городах или на оживленных французских дорогах.
Он указал вдаль на огромную белую насыпь, на вершине которой кто-то поставил маленький деревянный крест. «Церковь», – сказал он. Об этом я уже знал.
На очень плохом французском я попытался успокоить его. Я сказал, что Франция, разумеется, выстроит его дом снова. Возможно, этим займутся даже союзники; поскольку я не предполагал, что мы сделаем достаточно, если просто выставим немцев из Франции и оставим этого бедного старика блуждать без крыши над головой. Я сказал ему, что в будущем Круазиль, конечно, восстанет вновь.
Он не проявил ни малейшего интереса к моим словам. Его двухэтажный дом рухнул, его сын погиб, маленькая деревня Круазиль исчезла; у него осталась только одна надежда на будущее. Когда я закончил говорить о будущем, он приподнял палку с набалдашником, которую нес в руке, до уровня горла. Конечно, это была старая палка его сына, и теперь старик держал ее за кусок веревки, продетый сквозь рукоять, которую он поднял до уровня шеи. В это время он проницательно и внимательно наблюдал за мной, поскольку я был незнакомцем и мне следовало объяснить кое-что, чего я мог не знать – то, что полезно было бы уяснить всем людям.
«Кайзер», произнес он. «Да», сказал я, «кайзер». Но я произнес слово «кайзер» иначе, нежели он, и он снова повторил: «Кайзер», внимательно наблюдая за мной, чтобы убедиться, что я понял. И затем он сказал «pendu» и немного раскачал палку, свисавшую с веревочной петли. «Oui», ответил я, «pendu».
Понял ли я? Он был еще не вполне уверен. Было важно, чтобы это окончательно решилось между нами, пока мы стояли на этой дороге через то, что было Круазилем, где он прожил много солнечных лет, а я провел один сезон среди мусора и крыс. «Pendu», сказал он. Да, я с ним согласился.
Все было хорошо. Старик почти улыбнулся.
Я предложил ему сигарету, и мы зажгли две от аппарата из кремня, стали и бензина, который старик носил в кармане.
Он показал мне свою фотографию и паспорт, чтобы доказать, полагаю, что он не шпион. Нельзя было признать сходство, поскольку фото, должно быть, сделали в несколько более счастливый день, до того, как он увидел свой двухэтажный дом поверженным во прах. Но он не был шпионом, потому что в глазах его стояли слезы; а пруссаки, я думаю, не прольют ни единой слезинки о том, что мы увидели в деревне Круазиль.
Я больше не говорил о восстановлении его дома, я больше не говорил о новом Круазиле, сияющем где-то в будущем; поскольку не это он видел в будущем, не в этом заключались надежды бедного старика. У него осталась только одна темная надежда, и не было места для других.
Он надеялся увидеть, как кайзера повесят за все зло, которое он сотворил в Круазиле. Этой надеждой он жил.
Мадам или сеньор из любой далекой страны, если вы прочитаете эти слова, не вините старика за жестокую надежду, которую он лелеял. Это была единственная надежда, которая у него осталась. Вы, мадам, с вашим садом, вашим домом, вашей церковью, деревней, где все знают вас, вы можете надеяться, как всякая христианка, обширны просторы надежды в вашем будущем. Вы увидите смену времен года над вашим садом, вы будете заняты своим домом, и делиться с вашими соседями неисчислимыми маленькими радостями, и находить повсюду утешение и красоту, и наконец обрести последний приют возле церкви, шпиль которой вы видите из вашего дома. Вы, сеньор, с вашим сыном, возможно, подрастающим, возможно, уже носящим меч, который некогда носили вы сами, вы можете обратиться к воспоминаниям или смотреть с надеждой на будущее с равной непринужденностью.
