Человек, которого я встретил в Круазиле, не имел подобной возможности. У него осталась лишь одна эта надежда.
Прошу вас, вашим голосом или волеизъявлением, властью или влиянием, которым вы обладаете, не делайте ничего, чтобы отобрать у этого бедного старого француза единственную маленькую надежду, которая ему осталась. Чем более тривиальной его странная надежда покажется вам по сравнению с вашими собственными возвышенными надеждами, которые приходят так легко среди всех ваших полей и домов, тем более жестоко будет лишить старика надежды.
Я многое узнал в Круазиле, и последним был тот странный урок, который мне преподал старик. Я развернулся, обменялся с ним рукопожатием и сказал «до свидания», поскольку я желал снова увидеть нашу старую передовую линию, к которой мы привыкли, теперь опустевшую и наконец затихшую. «Боши побеждены», сказал я.
«Vaincu, vaincu», повторил он. И когда я покинул его, в слезящихся глазах проглядывало нечто, почти похожее на счастье.
Бермондси _versus_ Вюртембург
Деревья у дороги становились все тоньше и тоньше, а потом исчезли вовсе, и внезапно мы увидели посреди леса призраков убитых деревьев Альбер, весь серый и пустынный.
Спустившись в Альбер мимо агонизирующих деревьев, мы внезапно оказались среди зданий. Их нельзя было увидеть издали, как в других городах; мы наткнулись на них внезапно, как можно наткнуться на труп в траве.
Мы остановились и постояли рядом с домом, который был покрыт гипсом, чтобы он больше походил на огромный камень, но жалкие попытки не увенчались успехом: исчезли перекрытия и исчезли комнаты, покрытие было изрезано шрапнелью.
Неподалеку лежал кусок железа, перила, сорванные с железнодорожного моста; шрапнель прошла через искривленный металл, как нож сквозь масло. И около перил лежала одна из больших стальных опор моста, принесенная туда каким-то огненным сквозняком; конец ее был согнут и вывернут, как будто это прямой тростниковый стебель, который кто-то слишком сильно прижал к земле.
Была за границами Альбера сила, которая могла сотворить такое, железная сила, у которой не осталось никакой жалости к железу, могущественное механическое приспособление, которое могло брать машины и разрывать их на части в одно мгновение, как ребенок раздирает цветок на части лепесток за лепестком.
Когда такая сила пришла извне, остались ли шансы у человека? Она явилась в Альбер внезапно, и железнодорожные линии и мосты пали и разрушились, и здания склонились вниз в безжалостном пламени; в том же состоянии я обнаружил их – истерзанные печальные завалы, оставшиеся после катастрофы.
Куски бумаги шелестели вокруг, как будто раздавались чьи-то шаги, грязь скрывала руины, куски ржавых снарядов были столь же неприглядны и грязны, как все то, что они разрушили. Очищенные, отполированные и оцененные по полкроны за штуку, эти куски будут когда-нибудь выглядеть очень романтично в лондонском магазине, но сегодня в Альбере они выглядят грязными и неопрятными, подобно дешевому ножу, еще грязному и липкому от крови убитой женщины, платье которой не по моде длинно.
Несвежий запах войны стал результатом опустошения.
Британский шлем, пробитый как старый шар для боулинга, но трагичный, а не абсурдный, лежал около бочонка и заварочного чайника.
На стене, которая возвышалась над кучей грязных и разбитых стропил, было написано красной краской: «KOMPe I. M. B. K. 184». Красная краска стекала по стене с каждой буквы. Поистине мы стояли на сцене убийства.
Напротив тех красных букв, на другой стороне дороги был дом со следами приятных украшений под окнами, с изображениями виноградных гроздьев и лоз. Кто-то оставил деревянный ботинок на крючке у двери.
Возможно, радостный орнамент на стене привлек меня. Я вошел в дом и огляделся.
На полу лежал кусок снаряда, и маленький графин с отбитым горлышком, и куски рюкзака из лошадиной кожи. Пол когда-то устилала симпатичная плитка, но сухая грязь глубоко ее похоронила: именно такая вековая грязь собирается в африканских храмах. Мужской жилет лежал в грязи среди остатков женского платья; жилет был черным: вероятно, его берегли для воскресных дней. Вот и все, что я смог увидеть на первом этаже, больше никаких обломков кораблекрушения не сохранилось до наших дней от эпохи мира.
Несчастная лестница все еще пыталась удержаться наверху. Она начиналась в углу комнаты. Она, казалось, все еще полагала, что существует верхний этаж, все еще чувствовала, что существует дом; и хранилась надежда в поворотах той разбитой лестницы, что люди все же вернутся и будут вечерами отправляться в спальни по этим разрушенным ступеням; перила и ступени струились вниз с вершины, женское платье развевалось из верхней комнаты над теми бесполезными ступенями, планки потолка раздвинулись, штукатурка исчезла. Из всех человеческих надежд, которые никогда не исполнятся, из всех желаний, которые всегда приходят слишком поздно, самой бесполезной была надежда, выраженная той лестницей – надежда, что семейство когда-нибудь вернется домой и снова пройдет по этим ступеням. И если в какой-нибудь далекой стране кто-нибудь, не видевший Альбера, еще питает надежду из сострадания к этим бедным людям во Франции, что в том месте, где остается лестница, существует и здание, способное укрыть людей, которые снова назовут это здание домом… Я скажу вам еще одно: носился внутри дома тот же самый ветер, который дул снаружи; ветер, который блуждал свободно по многомильным равнинам, столь же беспрепятственно бродил и в этом доме; больше не было различия между внутри и снаружи, между домом и внешним миром.
И на стене комнаты, в которой я стоял, кто-то гордо написал название своего полка, «156-ой Вюртембургский». Это было написано мелом; и другой человек пришел и написал два слова, он тоже оставил название своего полка. И надписи сохранились, когда те два человека ушли, и одинокий дом затих, за исключением воя ветра и скрипа вещей, который раздается под действием ветра. Единственное сообщение этого пустынного дома, – этот потрясающий отчет, эта редкая строка истории, записанной мелом: «Потерян 156-ым Вюртембургским, взят обратно Бермондсийскими Бабочками».
Два человека создали этот текст. И, как в случае с Гомером, никто не знает, кем они были. И, подобно словам Гомера, их слова были эпосом.
Я прошел на старое поле битвы через садовые ворота, бледно-зеленые ворота у дороги Бапом – Аррас. Веселая зелень привлекла меня в глубины запустения, как мог бы изумруд привлечь к мусорному ящику. Я вошел через эти домашние садовые ворота, у которых не было ни петель, ни столбов, они опирались на кучу камней: я прошел туда, сойдя с дороги; она одна не была частью поля боя; дорога одна была ухожена и сохранена в целости; все остальное было полем боя, насколько хватало глаз.
