что представляют собой она и все, кто ей служит. Пенелопа улыбалась бы в любом случае. Улыбка прячет страх, гнев, отвращение внутри. Царям не нужно улыбаться, но для цариц это одно из самых полезных орудий, имеющихся в распоряжении.
– Твоим людям что-то нужно? Мы чем-то не смогли их обеспечить?
– Думаю, на острове неплохая охота, – отвечает Менелай, все еще не поворачиваясь к ней, не удостаивая ее прямым взглядом. – Одиссей рассказывал, как еще юнцом охотился на кабана, и шрам нам всем показывал, отличный толстый шрам – он им так гордился, словно не был настоящим солдатом, сражающимся в великой войне. «Скоро обзаведешься целой кучей шрамов, не переживай», – говорил я ему, но нет, он все твердил про Итаку и этого проклятого кабана. В общем, раз уж у тебя на острове с мужчинами негусто, полагаю, здесь развелось много крупной дичи. Женщины, конечно, могут ловить кроликов, но хорошего кабана… с твоего позволения, конечно. Хотелось бы самому узнать, похожа ли эта история на остальные Одиссеевы сказки: много слов, мало клыков.
Эту улыбку Пенелопа выбирала с особым старанием: от нее возникали лукавые морщинки в уголках глаз и тому подобное. В ее распоряжении не было зеркал высокого качества, перед которыми тренировалась Елена, но зато была Урания, ведающая ее тайной службой, сидя перед которой она репетировала эту маску, пока не довела до идеала.
– Конечно, – лепечет она. – Не могу вообразить ничего лучше настоящей царской охоты на Итаке после всех этих лет. Но твоим людям нет нужды терпеть неудобства, оставаясь ночевать вдали от дворца. Остров мал, и у нас есть люди, которые покажут вам лучшие места для охоты.
– Не стоит, сестра. – Он легонько похлопывает ее по руке: разве не мило с ее стороны позаботиться о подобных вещах? – Мы не должны доставлять тебе больше неудобств, чем уже успели доставить. Даже не думай об этом.
И на этом, похоже, обсуждение окончено.
– Кстати, Приам, Приам! Я про то, что он все время рассказывал одни и те же три истории. Одну – про коня, вторую – про пророчество, а третьей была ужасная история о том, как он отправился в Колхиду…
Елена болтает.
Пенелопе непонятно, как один-единственный голос может стать таким неиссякаемым источником бессмысленного шума. А еще ей непонятно, как ее двоюродная сестра может так легко говорить о Трое, о событии, расколовшем мир надвое, и каким-то образом не сказать ничего серьезного. Как из множества слов, срывающихся с губ Елены, лишь малое количество имеет смысл.
– …Замечательно, что они делают со своими волосами. Так вот, когда девочка-южанка становится женщиной, она обривает голову и носит парик, но в других местах плетет косы, как символ связи между мужем и женой, и носит постоянно вот так. Пенелопа, ты смотришь? Постоянно, а еще у них есть особые краски чудовищного красновато-коричневого цвета, просто отвратительного, но они утверждают, что он означает верность и преданность тому…
Елена болтает, а во дворце не прекращается движение.
Оно совершенно безобидно и ничем не примечательно. Всего лишь служанки Пенелопы – Одиссея, точнее сказать – за работой. Большая часть занята внизу, на пиру, но еще несколько во главе с легконогой Автоноей обходят комнаты спартанских гостей, убеждаясь в том, что, отправившись в постель, те найдут тазы с прохладной водой у окна, что грубые шерстяные покрывала будут как следует разглажены, что ни мышиного помета, ни назойливых насекомых не будет замечено даже в самых малых комнатушках. Автоноя в сопровождении Фебы и Меланты идет из комнаты в комнату, с ведрами воды в руках, все с вежливыми улыбками и со скромно опущенными долу взглядами. Двери некоторых комнат охраняют спартанские солдаты, но они просто стоят и смотрят на женщин за работой. От них ведь никакого вреда, в конце концов. И что такого интересного для себя могут увидеть там рабыни?
В комнате Никострата, когда-то бывшей детской Телемаха, почти все пространство занято броней. Никострат родился слишком поздно, чтобы сражаться под стенами Трои. Он это понимает, а потому, едва отметив свой пятнадцатый день рождения, стал ввязываться в любую подвернувшуюся битву, будь то с пиратами или налетчиками. Это было непростой задачей, поскольку установленный Агамемноном мир все еще держался и считалось неприличным юным воинам грабить царей, соседствующих со Спартой. Вместо этого ему пришлось уплыть на юг, прямо до земель фараонов и бородатых хеттов, в поисках славы и золота. Спарта не нуждалась в золоте, зато Никострату необходима была слава, даже если добиться ее можно было, лишь убивая спасающихся бегством детей. Свою броню, по его заявлению, он снял с великого воина на колеснице, которого победил единолично возле города Ашдода. Ее отличительная черта – осадный щит, под которым легко может укрыться семья из трех человек, он ужасно большой и громоздкий. Никострат действительно убил какого-то человека возле этого города, но тот пытался сбежать, а броня была зарыта под домом вдовы. Он думает, что однажды может стать царем и если станет, то посвятит свою жизнь воителю Аресу и проследит за тем, чтобы женщины его дома знали свое место. Последнее постоянно звучит в беседах детей Менелая мужского пола.
Автоноя с остальными зажигают масляную лампу, стоящую у кровати, чтобы Никострату не пришлось возвращаться в свою комнату в темноте.
Покои Менелая по сравнению с комнатой его сына намного проще. Конечно, здесь стоят сундуки, полные золота и драгоценного оружия, предназначенного для вознаграждения тех, кто порадует могучего царя, а его кровать уже устлана ворованными шелками, подрубленными в троянском стиле. Но ему нет нужды выставлять свои доспехи или ставить у двери огромный щит. Не нужна вся эта ерунда, чтобы показать миру, кто он такой, а он – Менелай! Силы, скрытой в его взгляде, величественности его поступи вполне достаточно, чтобы донести это, благодарю покорно.
Спартанцы наблюдают, как Автоноя наполняет золотой умывальник у его кровати водой из колодца. Умывальник не с Итаки: не то чтобы Менелай отказался умываться из глиняного или оловянного таза, вовсе нет, он воин, знаете ли, в первую очередь воин! Просто кто-то из его прислуги решил, наверное, что ему пристало жить в окружении золота, – и вот, слуги есть слуги, иногда приходится и царю им подчиняться.
В покоях Елены сплошь зеркала: маленькое зеркальце для изучения лица; великолепное зеркало, в котором можно оценить весь свой образ; зеркало, которое держат, чтобы она могла увидеть свой затылок; бронзовое зеркало, которое слуга носит следом, на случай если надо будет взглянуть на себя по пути; самое большое и чистое из них – сплошь полированное серебро, и отражение в нем сияет, поражая, что на Фебу оказывает гипнотическое действие. Елена не взяла с собой ни единого зеркала, отправляясь в Трою. И только после смерти Париса, когда его братья принялись спорить о том, кому она принадлежит теперь, она все-таки позволила себе глубоко и надолго утонуть взглядом в зеркальной глади.
– Хорошие новости, – заявил Дейфоб, сын Приама, брат заколотого Гектора и отравленного Париса, стоящий в дверях спальни и торопливо расстегивающий портупею на бедрах. – Я победил.
– Здесь этот человек обесчестил меня, мой добрый муж, – объясняла Елена, сияющая, как жемчужина, Менелаю, который стоял в спальне Дейфоба, над дрожащим, израненным царевичем посреди пылающего города. – Он сделал это. Вот этот человек.
Менелай потратил свое драгоценное время, чтобы расправиться с Дейфобом, а Елена на это смотрела. Когда Дейфоб кричал, Менелай представлял, что пытает Париса. Что представляла себе Елена, когда троянский царевич умер, знаем лишь она и я.
С тех пор она не отходит от зеркала дольше чем на пару секунд, то поправляя локон, то убеждаясь, что нарисованная бровь не смазалась, то проверяя, как падает свет на крошечные морщинки на лбу и подбородке.
Весь стол здесь уставлен разными сосудами. Мази и притирания, настойки и пасты как с проверенными, так и с сомнительными составами. Автоноя никогда не видела сразу столько горшочков с кремами и флакончиков с духами и не чуяла сразу столько цветочных и пряных ароматов, исходящих из одного места. Она наклоняется рассмотреть один, бережно накрыв рукой
