приятный подарок.
Антиной снова кланяется, не отрывая взгляда от пола, и начинает пятиться.
– Пенелопа, – голос Менелая, громкий, веселый, заставляет Антиноя остановиться; царь наклоняется, берет Пенелопу за руку, вкладывает в нее золотого сокола и подталкивает к ней, – хочу отдать это тебе.
Взгляд Антиноя взлетает от пола к царице Итаки. Ему никогда не составляло труда смотреть свысока на женщин. Брошь в ладони Пенелопы теплая, согретая в руках царя Спарты.
Менелай поднимается. Елена прикрывает рот, как если бы собиралась захихикать. Никострат снова откидывается на стуле, скрестив руки на груди. Лефтерий едва не фыркает.
– Вы, женихи!
Менелаю не нужно кричать, чтобы его услышал весь зал. Он командовал людьми в грохоте сражения, его голос был слышен в реве пожара, поглощающего город. Я бы даже смогла полюбить его когда-нибудь, если бы только он открыл сердце всему тому, что таит в себе любовь.
– Вы, женихи, – он чуть понижает голос, полностью уверенный, что смог привлечь их внимание, – так мило с вашей стороны было подарить мне золото. Так чутко. Теперь я понимаю, что имел в виду мой добрый друг Одиссей, говоря о хитрости своего народа, правда понимаю: вы, итакийцы, всегда знаете, чем удивить. Но, сдается мне, вы сидите на шее у этой доброй женщины, жены моего дорогого брата, едите с ее стола, пьете ее вино, уже сколько… два года? Три? Вы приходите в ее дворец, крутитесь у ее постели, высмеиваете ее добродетели, смешиваете с грязью ее мужа, которого она любит, которого я любил…
Слово «любовь» не звучало в этих залах уже очень-очень давно. Оно паутиной зависает в воздухе, пока ветер не уносит его прочь. Менелай уверен, что понимает его значение, когда произносит его. Но нет.
– …словно его наследие – дешевая безделушка, которую можно купить. Словно его царство – просто куча песка, в которой сопливые ребятишки ковыряются своими острыми палками. Взгляните на себя. Взгляните на себя, мальчишки, выращенные женщинами: дети торгашей, продажные шкуры. А это, – он указывает на брошь в руке Пенелопы, – это? Думаете, царство можно купить за… что? Скромные подарки? Одиссей проливал кровь за свой дом. Одиссей трудится в песках и скалах, под дождем и солнцем, под ледяным зимним ветром ради своего дома. И все это время эта добрая женщина, его возлюбленная царица, лучшая, самая верная и преданная жена во всей Греции, ждала его, молилась за него.
– Ты, – он указывает не на Антиноя, а на Эвримаха, одетого в лучший отцовский наряд, с ляпис-лазурью на шее и с ароматным маслом на волосах, – у тебя есть что-нибудь, достойное царя?
Эвримах встает. Его отец Полибий, в отличие от Эвпейта, не смог достаточно быстро оценить возможности и предпринять соответствующие шаги, чтобы ими воспользоваться. Результаты его бездействия двойственны. Эвримах переводит взгляд с Менелая на соседей по столу, его союзников, тех менее знатных женихов, которые понимают, что царями им не стать, но, возможно, надеются подняться вместе с Эвримахом, следом за ним пойти к почету. Щелчок пальцев Менелая возвращает его внимание к спартанскому царю. Медленно он расстегивает ожерелье из золота и драгоценных камней, снимая его с шеи, то самое, которое отец выторговал у купца, приплывшего из самых верховий Тигра за греческим маслом и серебром. Он приближается, протягивая украшение Менелаю, но тот снова щелкает пальцами, поворачивается и указывает на Пенелопу.
Эвримах делает шаг вперед и бережно кладет свое подношение в ее открытую ладонь.
Кланяется.
Отступает.
Менелай сияет.
– Так! – восклицает он, лениво складывая руки на выступающем животе. – Кто следующий?
– Что ж, – произносит Урания, едва Эос закрывает дверь в спальню Пенелопы за ее спиной, – все это слегка неожиданно.
Сундук, полный золота и серебра, украшений и драгоценных камней, стоит в изножье кровати Пенелопы. Сундук в зал притащила Эос, когда стало ясно, что Менелай не собирается останавливаться на достигнутом, пока каждый жених в зале не положит какую-нибудь ценность в руки царицы. Ухмылка царя Спарты стала еще шире при виде такого вместилища, и он единожды кивнул, когда служанки ставили его внизу, прежде чем продолжить трясти женихов. На некоторые из подношений сначала приходилось взглянуть Никострату, который затем одобрительно кивал или с неудовольствием хмурился. Два жениха молча рыдали, отдав кольца отцов – последнюю память об умерших родственниках, единственное, что у них было.
– Ты собираешься их вернуть? – спрашивает Урания, когда Эос рассказывает об этом. Старая Урания, чьи волосы белой метелью вьются над барханами лица, когда-то была служанкой в этом дворце, как сейчас Эос и Автоноя. Но Пенелопа со временем решила, что держать в союзниках женщину, имеющую право свободно путешествовать и говорить, что думает, намного полезнее, и потому Урания перестала быть служанкой, став намного более важной фигурой. Никто не делает ей замечаний, когда она приходит или уходит из дворца, кроме разве что Эвриклеи, которая вечно ворчит, что эта Урания слишком много воображает. Она всегда рядом, как пыль, и идет по жизни с простодушной улыбкой и лукавым блеском в глазах, что глупцы принимают за очаровательную наивность. Если не считать Пенелопы, больше всего Эос хочет походить на Уранию, хранительницу тайн, главу теней, прячущуюся за непроницаемой улыбкой.
– Ты не можешь их вернуть! – выпаливает Автоноя, на весу складывающая покрывало Пенелопы. – Здесь же целое состояние!
Постепенно весь дворец погружается в сон. Музыка стихла, женихи разошлись в тоске и печали, Менелай звучно храпит в старых покоях Лаэрта. И только женщины не спят, снуя по дворцу при свете масляных ламп. Женщины и некоторые спартанские солдаты. Менелай отправил их патрулировать стену: «Привычка старого вояки, окажи милость», – и Пенелопа понимает, что у нее нет причин возражать.
– Мы должны отметить, кому из женихов какие дары принадлежат, – подводит итог Пенелопа. – Особенно те, что, судя по всему, имеют заметную ценность. Возможно, вернув их, мы получим взамен нечто более ценное, чем золото.
Сколько женихов, гадает она, не вернутся во дворец завтра? Сколько рассыпятся в славословиях, станут ползать перед ней на коленях, чтобы она вернула их дары и, потрепав по голове, предложила покинуть Итаку на самом быстром корабле, что удастся найти, раз уж здесь теперь Менелай? Ей не терпится узнать.
Единственный дар она не выпускает из рук. Это браслет на плечо: змея, обвивающая собственный хвост. Он необычен на вид (ей кажется, в расплавленном металле есть капелька меди), но не лишен своеобразной красоты. Его снял с руки египтянин Кенамон.
– А этот хоть говорит на нашем языке? – спрашивает Менелай, когда очередь доходит до Кенамона.
– Я говорю на вашем языке, – отвечает тот, глядя спартанцу в глаза, – и для меня большая честь встретить такого великого воина, как ты.
Очень немногие женихи осмелились встретиться с Менелаем взглядом, за исключением Амфинома, сына воина. Царь хмыкнул.
– Берегись его, Пенелопа, – заявил он, когда Кенамон с поклоном преподнес свой дар. – От этих диковинных чужеземцев-соблазнителей всегда больше вреда, чем пользы.
Елену это рассмешило. Ее смех, звонкий, как весенняя трель крошечной птички, звучал слишком громко и долго, пока наконец она не заглушила его очередным глотком вина.
– Я поговорю с теми служанками, кто там был, – заверяет Эос. – Ничего не потеряется.
– Хорошо. Мы должны убедиться, что остальное будет надежно спрятано сегодня же.
Автоноя кидает жадный взгляд на сундук с сокровищами. Из всех женщин в доме Пенелопы только у Автонои есть хотя бы общее представление о таких понятиях, как благосостояние, независимость, свобода. Даже Эос, которая мечтает со временем занять место Урании во главе многочисленных родственниц неопределенного, но крайне полезного происхождения, не использует слово «свободная», размышляя о своем будущем. Для нее безопасность не в свободе – в положении. О каком лучшем положении может мечтать рабыня, кроме как стать рабыней, наделенной властью? А вот Автоноя понимает, что подобная мысль – самая крепкая
