цепь, последнее, что привязывает слугу к хозяину, и она когда-нибудь от нее избавится. Но не сейчас, не сейчас.
– Как прошел ваш осмотр комнат гостей? – спрашивает Пенелопа, когда сундук поспешно уносят. – Нашли что-нибудь интересное?
– Никострат путешествует с нелепыми доспехами и щитом в мой полный рост, – отвечает Автоноя, провожая глазами уплывающее золото. – А в комнате Елены оказалась эта спартанская служанка Трифоса, которая нас выставила. Но она двигается и говорит не как служанка, она…
Автоноя судорожно подыскивает слова, способные описать эту чужую, незнакомую силу. Пенелопа ждет, веря, что ее помощница расскажет все необходимое, самостоятельно определив, что именно необходимо.
– …она держит себя скорее как солдат, чем служанка. Мы зажгли лампы в покоях Менелая и в комнате Никострата, но не у Елены. Ее служанки вышвырнули нас раньше, чем удалось как следует оглядеться.
– Ты знаешь почему? – спрашивает Пенелопа.
– Может быть, муж слегка перегибает с охраной жены, после того как она разрушила мир, – бормочет Урания, но Автоноя качает головой.
– Не уверена, – сомневается она. – Там было множество сосудов с кремами и духами, большая часть которых мне незнакома.
– Интересно, – задумчиво выдает Урания, практически сняв слово с языка Пенелопы.
Эос улыбается, заметив это: она тоже хочет однажды первой произносить то, что намеревалась сказать царица. Автоноя просто наблюдает. Она хочет однажды произносить минимум слов, чтобы заставить людей бояться себя.
– Что нам известно о служанках Елены? – спрашивает Пенелопа.
Никто не отвечает. Никому ничего не известно. Их всех учили, что женщины их положения неважны, неинтересны, так же как и они сами.
– Возможно, нам следует разобраться с нашим незнанием.
Эос кивает, она проследит за этим. Служанки уходят. Однако Урания остается. Старая Урания была рядом с Пенелопой, когда царица рожала, держала ее за руку, когда будущая мать кричала, вытирала кровь и сжигала послед, когда все закончилось. Ни она, ни Пенелопа не считают себя подругами: ни у одной из них нет в жизни места таким странным существам, как друзья. Однако им частенько доводилось сидеть бок о бок у догорающего костра, смеяться и болтать, вздыхать над секретами, и взбираться на утес за мгновение до того, как рассветные лучи коснутся небосвода, и держать друг друга под руку, и улыбаться, заметив отблеск своего веселья в глазах напротив. Первым указом Пенелопы после смерти Антиклеи стало освобождение Урании из рабства. Как и Эос, ни одна из женщин особо не представляла себе, что это значит – быть «свободной».
– Итак, – наконец произносит Урания, – Менелай.
– Не обманывайся всем этим, – вздыхает Пенелопа, махнув вслед сундуку. – Он здесь из-за Ореста.
– Конечно, он здесь из-за Ореста. Этот микенец, приплывший с ним, Ясон и жрец Клейтос – он нашел их и остальную свиту Ореста, когда те прятались в храме Афродиты. У меня есть родственница, которая знает одну из жриц, так вот она рассказала, что он мучил Ясона три дня и три ночи самыми невообразимыми способами, чтобы тот рассказал, куда сбежал Орест. Конечно, по Ясону не скажешь, что его пытали, но, полагаю, такому, как Менелай, нет необходимости применять физическую силу.
Менелаю не пришлось пытать Ясона, чтобы узнать, куда отправился Орест. Вместо этого он поймал одного из людей Ясона на «воровстве», а когда несчастный солдат не признался, царь Спарты велел медленно и изощренно пытать его, пока Ясон не понял, что к чему. А потому пыток не было – только не со стороны Менелая, ни в коем случае. Просто правосудие, которое всегда торжествует.
– Он рассылает «охотничьи отряды». – Пенелопа падает на кровать, сделанную для нее Одиссеем, слишком уставшая, чтобы держать осанку и проявлять выдержку, достойную царицы. – Я не могу ему помешать.
– А Приена знает?
– Да. Она приказала женщинам спрятать луки.
– Хорошо. Если убить одного спартанца, придется перебить и всех остальных, но тогда Итаку сожгут дотла.
– Обнаружение Ореста – всего лишь вопрос времени.
Урания опускается на кровать рядом с Пенелопой, уставившейся на потолок, как в те времена, когда они были моложе и так же разглядывали облака, пытаясь в их вечно меняющейся форме увидеть какие-то предсказания.
– Если Менелай все равно найдет его, – задумчиво произносит она наконец, – почему бы просто не отдать ему Ореста сейчас? Если его неизбежно ждет успех, разве разумно противостоять ему? – Пенелопа не отвечает. – Ты находишь саму мысль о правлении Менелая отвратительной, – бурчит Урания в тишину. – Но посмотри на это с другой стороны: он весь вечер пытался доказать тебе, что он твой союзник. Ты уже знаешь, какова его щедрость. Хочешь увидеть и его гнев?
– Конечно, нет. Но, несмотря на все его разговоры, Менелай определенно уверен, что мой муж мертв. Если он станет царем не только в Спарте, но и в Микенах, никто не сможет остановить его, приди ему в голову мысль захватить западные острова. А самым простым и быстрым путем к этому станет моя свадьба с тем, кого выберет он. Можешь представить себе Никострата на троне Одиссея?
Лицо Урании недовольно кривится, прежде чем она успевает скрыть свои чувства, и Пенелопа видит это даже в тусклом свете ламп.
– Вполне, – бормочет старуха.
– А что потом? Пусть мы избежим войны: даже Антиной со своими приспешниками не осмелится бросить вызов совместным силам Спарты и Микен, если нам навяжут царя, – но острова станут просто колонией могущественного соседа. Наши товары, наше золото, наши люди – все пойдет на жертвенный алтарь Менелая, если мы лишимся независимости. Вряд ли ради такого исхода я трудилась все эти годы.
– А каковы альтернативы? – спрашивает Урания. – Ты оказываешь поддержку Оресту, Менелай объявляет тебя врагом своего народа – и что? Ты по-прежнему не сможешь помешать ему занять трон Микен, только теперь его вовсе не будет заботить твое удобство и благополучие. Ты выбираешь между двумя жестокими исходами, я знаю. Но, возможно, сейчас самое время выбрать наименее ужасный лично для тебя, если не для всех островов?
У Пенелопы нет ответа.
Раздается стук в дверь.
Урания поднимается с кровати и отступает в тень. Разгладив платье, Пенелопа отзывается:
– Войдите!
В дверь просовывается голова Автонои.
– Тебе нужно подойти, – говорит она.
Пилад.
У него отличный подбородок. Такой, за который хочется ухватить двумя пальцами, мужественный, но мягкий, и, о небо, как хороша его челюсть, когда он хмуро ее выпячивает. Если бы только его вкусы чуть больше совпадали с моими, я бы этим воспользовалась, о небо, да.
Микенец сидит в винном погребе дворца в компании Эос с одной стороны и маленькой Фебы – с другой. Он вооружен: с мечом на поясе и в броне, лишь наполовину скрытой плащом. Когда входят Автоноя, Урания и Пенелопа, он едва поднимает глаза; не оказывая вошедшим положенных почестей: ни царице, ни сопровождающим ее достойным дамам, – он мельком смотрит на них и тут же отворачивается, словно ему все наскучило.
Мое восхищение его челюстью ослабевает. Похоже, и его крепкими бедрами я увлеклась не настолько, как мне казалось.
– Мы застали его, когда он карабкался через стену, – заявляет Автоноя. – Там повсюду были спартанцы.
– Его заметили? – спрашивает Пенелопа резким, жестким тоном.
– Вряд ли. Я убедила его вернуться во дворец до того. – Пилад хмыкает, и Автоноя поясняет: – Я сообщила ему, что закричу так, что даже фурии проснутся, и что, если только он не вернется внутрь немедленно, скажу спартанцам, что слышала его предательские речи о Менелае.
– Воистину, вы – злобные, лживые создания, – бросает Пилад. – Больше нечего сказать о преданных женах Итаки.
Молчание опускается на комнату как могильная плита. Пять женщин с Итаки разглядывают микенца, упакованного в бронзу, и тот, все-таки осознав, что, похоже, недооценил эту компанию, закрывает рот.
– Пилад, – произносит наконец Пенелопа, – мой дворец оккупирован солдатами Менелая. Его люди рыщут по острову в поисках твоего царя. Царя,
