который, если Менелай найдет его, будет, несомненно, объявлен безумцем, неспособным даже править собственными землями, не говоря уже о том, чтобы главенствовать над множеством могучих правителей и поддерживать наш хрупкий мир. И я не могу не спросить: какая дурацкая идея заставила тебя решиться на столь безумную глупость, как попытка улизнуть под прикрытием темноты, когда спартанцы рыщут в ночи?
Пилад не отвечает.
Пенелопа вздыхает и подвигается ближе, сложив руки.
– Если ты собираешься искать своего названого брата, я пойму.
Пилад поднимает голову. В его глазах отчаяние, почти слезы. Это зрелище застает Пенелопу врасплох. Она не знает, в чем его причина, не может понять его сути, значения. Когда царица Итаки видит отчаяние, она полагает, что оно по природе схоже с ее собственным: ужас перед раскрытием очередного заговора, разрушением очередной схемы, перед весом ответственности, ломающим душу. При всем ее уме ей трудно представить, что душа Пилада в этом вопросе совершенно отличается от ее собственной.
– Он – мой царь, – произносит воин. – Мой царь.
– Но если ты приведешь Менелая прямиком к нему, он перестанет им быть. Ты понимаешь?
Пилад опускает голову. Он еще так юн. Слишком юн, чтобы считать себя величайшим неудачником в Греции и худшим предателем в мире, – и вот посмотрите. Я ерошу его волосы, ласково глажу по плечу.
– Отведите Пилада назад в его комнату, – распоряжается Пенелопа. – И поблагодарим богов за то, что никто не видел сегодняшних событий.
Пилада отводят в его комнату.
Он делит ее с Ясоном, земляком-микенцем. К утру возле нее появится спартанский страж – на случай, если им что-нибудь понадобится, как вы понимаете.
Оба мужчины не спят. И их дела нынешней ночью не прошли незамеченными.
Я лечу на ферму Лаэрта.
Прошло какое-то время с тех пор, как я заглядывала к Оресту и его сестре.
Фурии мелькают высоко над домом Лаэрта и, когда Орест засыпает, посылают ему кошмары, от которых прошибает холодный пот, хихикают над его недугом, облизывают губы тонкими черными языками при каждом его стоне отчаяния. Они играют со своей жертвой, наслаждаются ее страданиями, но постепенно я начинаю подозревать, что не они – причина его мучений, они – просто падальщики, слетевшиеся на труп. Тем не менее, приближаясь, я приглушаю свое божественное сияние, отвожу лицо от взгляда их алых глаз и поспешно миную крыльцо.
Афина сидит рядом с Орестом, пока Электра дремлет у его ног. Она не вытирает пот с его лба, как, бывало, проделывала с Одиссеем, когда думала, что никто из богов не видит. Она не отгоняет кошмары, мелькающие под закрытыми веками. Она слишком мудра, чтобы влезать в дела фурий, этих первородных повелительниц пылающей земли.
– Как он? – шепчу я, хотя она даже не шевелится при моем появлении.
– Жрица нашей сестры Артемиды отлично выполняет свою работу, – отвечает Афина. – Он защищен.
– А фурии?
– Орест защищен от смертных, – исправляется она. – По крайней мере, пока.
– Я бы даже в этом не была уверена, – бормочу я. – Менелай завтра поедет на охоту.
Услышав это, богиня мудрости отрывается от созерцания разбитого царевича и поднимает глаза, встречаясь со мной взглядом. Мало кто из родственников позволяет себе это – вероятно, опасаясь его магии, – но Афина приняла решение, а уж если она что-то решила, то вряд ли передумает.
– Ты когда-нибудь вообще любила Менелая? – спрашивает она с почти детским любопытством, которое следует удовлетворять. – Я знаю, что ты полюбила Елену задолго до того, как она стала твоей игрушкой.
– Я люблю всех, – отвечаю я. – Это мой дар.
– Но ты все же отдала его жену другому.
– Она готова была уйти. Я просто показала ей возможность выпустить свои желания.
– А Менелай?
Я вздохнула.
– Менелай и его брат… никогда не относились к моим последователям. Они желали, бесспорно. Они желали больше, чем большинство людей осмеливались мечтать: царств, богатства, власти, мести, славы. Все это мне совершенно ни к чему. Они не положат конец страданиям, не подарят человеку удовлетворение. Мысль о любви – той, от которой душа учится летать, находить наслаждение в полете другой души, – ни разу не приходила им в голову. Поэтому они никогда мне не принадлежали.
Афина согласно кивает, словно на этот вопрос она и так знала ответ и теперь радуется подтверждению, что он был правильный.
– Отец жалуется, что смертные винят нас во всех своих поступках. Постоянно ругается из-за их непоследовательности: люди, рожденные свободными, тем не менее неспособны принять ответственность за собственные поступки и за страдания, которые сами себе причиняют. В себе он этой непоследовательности не видит, хотя сам тоже не берет на себя ответственность. Как и никто из нас. Мы наслаждаемся своей силой, никогда не думая о последствиях. Может быть, мы и не подталкиваем смертных к выбору, который они делают, но, являясь примером для них, теми, кто стоит над ними, мы должны указывать путь и за это тоже отвечаем. Ты и я, сестра, – мы тоже в ответе, но постоянно заставляем расплачиваться других.
Я касаюсь пальцами ее прохладной ладони, и она не отдергивает ее.
Я обнимаю ее, прижимаю к себе, как делают сестры. И в эту ночь, когда фурии хохочут в вышине и море бушует у берегов Итаки, Афина не упрекает меня за это проявление чувств.
Менелай охотится.
Никострат в своей украденной броне, роскошной и отполированной до блеска, присоединяется к нему.
– Он что, так кроликов боится? – бормочет Эвриклея, старая нянька.
У нее свое мнение о том, как должны охотиться мужчины: в идеале – практически обнаженными, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие и мужественность. Когда она рассказывает историю об Одиссее и кабане, с каждым пересказом одежды на нем становится все меньше и меньше, поэтому нынче он уже в одной набедренной повязке, голышом и с куском тетивы вместо оружия.
Пенелопа не удостаивает россказни Эвриклеи внимания. На протяжении долгих лет у нее не находилось лишнего времени для няньки, и бормотание старухи не меняет этой ситуации.
Менелай не надевает броню, но берет с собой старый меч, изрядно потрепанный временем, с выщербленным, сильно заточенным лезвием. Раб с охапкой дротиков и копий идет за ним, готовый подать оружие блуждающему царю. Отряд из пятнадцати спартанских воинов сопровождает его и его сына, и почти двадцать человек побегут впереди, чтобы разведать незнакомую местность и предупредить о появлении подходящего зверя.
Пенелопа говорит:
– Позволь послать с вами славного Пейсенора, человека, отлично знающего эти земли.
– Не стоит! – смеется Менелай. – Я прекрасно справлялся, охотясь ради пропитания армии под стенами Трои; уверен, что и на твоем прекрасном островке найдется добыча, достойная сегодняшнего пира!
– Быстрым кораблем на Кефалонию – вы можете попасть туда еще до того, как солнце окажется в зените, – где охота великолепная, намного лучше, чем на Итаке…
– Одиссей и его отец любили эту скалу, а я доверяю их суждениям! Не беспокойся об этом, сестра, мы не станем обузой!
На этом всадники Спарты пускают лошадей рысью, а пешие спартанцы бегут с ними бок о бок трусцой, в весьма впечатляющей и мужественной манере, которой придерживаются до тех пор, пока их видят из города, а затем сбавляют скорость до разумной, переходя на шаг.
– Отправь женщин проследить за ними издалека, – шепчет Пенелопа на ухо Эос, наблюдая, как процессия удаляется. – Сообщайте мне, куда они направятся.
Эос кивает и скользит прочь.
Елена стоит позади, в компании вездесущих служанок.
– Сестрица! А сестрица! – щебечет она, когда Пенелопа собирается возвращаться во дворец. – Присоединишься ко мне за бокальчиком?
Обычный день из жизни Пенелопы, если честно, чересчур уныл для меня. Возможно, он больше заинтересовал бы Геру и Афину, с учетом того, что по большей части состоит из подсчета поголовья козлов, споров из-за цен на масло, переговоров об оплате каменщикам и плотникам и тому подобного. Никаких утонченных наслаждений царственного досуга вроде прослушивания музыки или чтения любовной поэзии, создания прелестных нарядов или обсуждения с матронами брачных перспектив их вошедших в возраст дочерей.
Жизнь на Итаке, сказать
