Питер Лейк не умел молиться, хотя Мутфаул часто ставил своих воспитанников на молитву. Они опускались на колени лицом к огню и смотрели на игру пламени. Ничего иного Питер Лейк не помнил. Здесь же, в Морском соборе, огня не было, однако из больших окон на пол и на стены падал расцвеченный стеклами витражей свет солнца. Питер Лейк встал на колени.
– Мутфаул, – прошептал он, – мой дорогой Мутфаул…
Он не знал, что следует говорить в таких случаях, однако продолжал шевелить губами, вспоминая его глаза, в которых отражалось пламя горна, его китайскую шляпу, его сильные жилистые руки и его странную любовь к пламени и к стали. Питер Лейк хотел сказать о своей любви к Мутфаулу, однако никак не мог найти нужных для этого слов. Он вышел из собора с тем же чувством неудовлетворенности и смущения, которое и привело его туда. Но ведь многие считают молитву таким простым делом! Что же они говорят Богу, с чем они к Нему приходят? Что до него самого, то он так и не смог найти ни единого нужного слова.
Питер Лейк взобрался на своего огромного коня, казавшегося ему статуей, сошедшей с постамента. Тот пошел легкой рысью, и вскоре они уже были возле парка. Питер Лейк хотел получше рассмотреть особняки, находившиеся в верхней части Пятой авеню, однако его норовистый конь перепрыгнул на другой берег озера в самой узкой его части, находящейся возле источника Вирсавии, и подвез своего седока к дому Айзека Пенна, находившемуся уже в Вест-Сайде. Питер Лейк спешился и, стоя по колено в снегу, стал наблюдать за тем, как Айзек, Гарри, Джек, Уилла и все их слуги, кроме Джейги, усаживаются в трое больших саней, запряженных тройками и груженных скарбом, и под звон колокольчиков и щелканье хлыстов отправляются в дальнюю дорогу. Он наблюдал за домом до наступления темноты.
Белый конь уселся на снег, как собака, и тоже уставился на дом. Не прошло и часа, и на город опустилась ночь, а с севера, из Канады, повеяло лютым холодом. Питер Лейк стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он поднял воротник своей продувавшейся насквозь твидовой куртки, однако теплее от этого ему не стало. Он посмотрел на коня, спокойно взиравшего на дом, и пробормотал:
– Нет, я, конечно же, не лошадь и замерзну первым… Да и спать я стоя не умею.
Впрочем, на его любопытство не смог повлиять даже мороз. Он обратил внимание на то, что все то время, пока семейство грузило вещи и усаживалось в сани, в доме горело пять из семи каминов. Теперь же дым шел только из трех труб. Он было решил, что в скором времени погаснут и они, однако около шести часов вновь задымили сначала четвертая, а потом и пятая труба.
– Похоже, они топят соляркой, – сказал он вслух. – Автоматизированная система. Впрочем, даже в таком доме вряд ли может одновременно работать целых пять топок… Их максимум две. Два водогрея и два камина… Стало быть, там кто-то есть…
В шесть тридцать в одном из окон зажегся свет. Питер Лейк, глаза которого успели привыкнуть к темноте, зажмурился и спрятался за деревом. Свет горел на кухне. Продрогший насквозь Питер Лейк увидел, как к окну подошла девушка.
– Похоже, они оставили в доме служанку…
Он принадлежал к тому же классу, что и она (на самом деле он в отличие от нее относился к разряду деклассированных элементов), и потому знал, что в отсутствие хозяев слуги порой проделывают самые невероятные вещи.
– Это девушка, – шепнул он лошади. – Наверняка у нее есть ухажеры. Скорее всего, один из них в скором времени явится в дом, после чего они устроят там попойку. Этим-то я и воспользуюсь. Осталось лишь дождаться появления этого парня.
Примерно в семь ему показалось, что над домом что-то блеснуло. Питер Лейк принял этот блеск за сверкание упавшей звезды или сигнальной ракеты. На деле же в этот момент Беверли открыла дверь, за которой находилась спиральная лестница, ведущая вниз. Зажглось еще несколько огней. Питер Лейк решил, что служанка принялась хозяйничать в господских комнатах, готовясь к приему гостя.
Тем временем Беверли спустилась на кухню. Они поужи нал и вместе с Джейгой, которая уже надела свою выходную одежду. За все время ужина они перебросились всего несколькими фразами. И та и другая страдали от одиночества и мечтали о неземной любви. Им казалось, что эфемерный до поры предмет их обожания постоянно взирает на них, и потому, что бы они ни делали – шили, играли на фортепьяно, причесывались перед зеркалом, – они памятовали о его незримом присутствии.
Джейга занялась мытьем посуды, Беверли же стала готовиться ко сну. Сегодня она не сидела за роялем, не играла в шахматы, в шашки и в куклы с Уиллой, которой ей уже не хватало. Эта всеобщая любимица, походившая лицом на Айзека, была не столько красивой, сколько миловидной. Какая она была крикунья и хохотунья! Беверли повернула белый кран, уменьшив напор горячей воды. По утрам, когда она оставалась одна, то около часа плескалась в замечательном плавательном бассейне своего отца. Теперь же у нее попросту не было на это сил. Пожелав Джейге спокойной ночи и сказав, что она может вернуться через несколько дней, Беверли отправилась к себе.
Питер Лейк не заметил новой вспышки, вызванной тем, что дверь, ведущая на крышу, открылась вторично, поскольку следил за тем, как гаснет свет в окнах первого этажа. Наконец Джейга погасила свет на кухне, вышла из дома, закрыла на два оборота входную дверь и, поставив свой чемоданчик на ступеньки, проверила, защелкнулся ли замок. Увидев, что одетая в теплое пальто служанка куда-то уходит, Питер Лейк возликовал. Дым теперь вновь поднимался только из трех труб.
«Здорово, – подумал Питер Лейк. – В четыре утра пятеро патрульных полицейских, несущих службу на Манхэттене, уже будут сидеть вокруг печурки в каком-нибудь борделе, терпеливо дожидаясь своего сержанта. В четыре я взломаю дверь, а в четыре тридцать уже выйду из дома, прихватив с собой все столовое серебро, деньги и с полдюжины холстов Рембрандта».
Он немало поразился тому обстоятельству, что особняк остался без охраны. Судя по всему, роль сторожа была возложена на служанку, которая столь легкомысленно покинула свой пост. Наверняка дом оснащен электрической сигнализацией и другими хитроумными устройствами, но он справится с ними шутя.
Питер Лейк поежился и понял, что его могут спасти только печеные устрицы и горячий ром с маслом. Коню тоже не мешало подкрепиться овсом и теплым настоем люцерны. Пронесшись стремительной тенью по заметенным снегом аллеям парка, они вернулись на шумную, освещенную яркими огнями Бауэри.
Голоса, доносившиеся из заведения, в котором подавали печеных устриц, были слышны за пять кварталов. Горячие, как раскаленное масло, запеченные в собственных раковинах устрицы, пахнущие морем, были так вкусны, что их попросту невозможно было есть молча. После того как Питер Лейк нашел достойное стойло для своего скакуна, он направился не куда-нибудь, но именно в это битком набитое посетителями заведение. Своим видом оно напоминало весьма вместительную пещеру и находилось между Бауэри и Рошамбо. Стены анфилады, состоявшей из полудюжины просторных залов, были выложены серым и белым тесаным камнем. Арки, уходившие под самые своды, походили на арки римских акведуков. В семь тридцать вечера пятницы в этом подземном заведении собралось никак не меньше пяти тысяч посетителей. Четыре сотни мальчишек-официантов трудились с таким усердием и криком, словно они заводили в порт огромное судно или тащили по русскому полю наполеоновскую пушку. Свечи, газовые фонари и электрические лампы освещали проходы между раскаленными маленькими жаровнями. Стоявший здесь гвалт более всего напоминал шум Ниагары, записанный Томасом Алвой Эдисоном, траектории же летающих под сводами заведения устричных раковин вызывали в памяти ветеранов ночное небо над осажденным Виксбургом.
