Крики подсказывали, что Тико уже совсем близко.
Он заметил молнию и прислушался, ожидая громового раската. Грома не было, в небе висела луна, и Тико неожиданно задумался.
Из его жизни исчез голод.
Венецианцы чавкали украденными гранатами и удовлетворенно облизывались. Нищие отпихивали друг друга от сушеных фиг, будто скряги над грудой золота. Собаки дрались за печенье, надкушенное мародерами и выброшенное из-за непривычного вкуса. И это зрелище подсказало Тико, чего же он лишился.
Он больше не чувствовал вкуса. Ел он или нет, разницы никакой. Теперь ему не требовалась пища. Однако он солгал Розалин, сказав, что не голоден. Но его голод не утолить даже самым роскошным пиршеством. Он тянулся за Тико как тень, неясный и едва заметный миру живых.
Мертвецы ушли. Либо они покинули его, либо он их. Тико старался не посещать больше тот, пустой город, слишком чужой, слишком одинокий, слишком похожий на него самого. Бродящие в нем чудовища пугали Тико. Он боялся встретиться со своими страхами в этом кривом зеркале.
Конечно, пустой город призывал его.
Но слабее, чем женские крики впереди. Тико уже почти добрался до их источника, когда его остановила нубийка с серебряными украшениями.
— Ты и сейчас не собираешься поцеловать меня? — улыбнулась она. — Похоже, нет.
Она потянулась к нему, и Тико вздрогнул, отшатнулся от серебряных колпачков, сверкающих в лунном свете.
— Не показывай свою слабость, — промолвила она. — Только силу. А если до сих пор не знаешь, в чем она, молчи.
«Молчание — мой самый близкий друг», — хотел сказать Тико, но она еще не договорила.
— Изменения болезненны. Но не меняться…
— Смерть?
— Такого выбора у тебя нет. Чем дольше ты борешься с собой, тем труднее идет превращение. Поверь мне, — сказала она. — Мы настолько разные, что даже похожи.
Чем ближе она подходила, тем больше запахов узнавал Тико. Пот, нечистоты, чеснок, гвоздика и…
Нубийка мягко рассмеялась:
— Что движет твоим голодом?
— Не знаю.
— Большинство парней желают этого, — она скользнула рукой под юбку, потом провела пальцем по его лицу и рассмеялась. — Но ты совсем другой.
— Нет, я не другой, — солгал он.
— Ты хочешь… Чего? — она посмотрела на луну. — Не Богиню. Хотя твой голод прирастает вместе с ней. Но ее кровавые приливы — не та кровь, которая нужна тебе, — казалось, эти слова произносит не молодая женщина.
Тико вздрогнул.
— Ты будешь кормиться, — сказала она.
— Я пробовал есть…
Он дернулся от пощечины.
— Слушай меня, — прошипела девушка. — Второй раз я помогаю тебе. Первый — по дружбе, сейчас — нет. Когда мы встретимся снова, мы будем чужими друг другу. Ты понял меня?
Нет, он не понял.
— Где я?
— Тут, — ответила она, — а значит, не там. Пыль, пепел и мертвецы, вот и все. Что Бьорнвин посеял, то и пожал. Ты никогда не вернешься. Никто не вернется. Никто не сможет. Некуда возвращаться. А сейчас иди, кормись.
Если бы не снег и неудачное расположение фонтего, его защитники продержались бы дольше. Но сторона, открытая на Каналассо, делала здание доступным для нападения не только с земли, но и с воды. Три люггера, набитые Кастеллани, покачивались у берега, не позволяя баржам мамлюков спастись бегством. Баржи уже пылали, а крики свидетельствовали о том, что их подожгли вместе с командами. Из-за снега никто не беспокоился о пожаре, который может случайно перекинуться на соседние дома. Искры падали в воду или шипели в размокшем снегу.
Само здание осталось целым. Разграбленное, растерзанное, загаженное. Но его не жгли. Город сможет дорого продать его, а покупатель наймет работников и приведет все в порядок.
Во внутреннем дворе, с трех сторон окруженном колоннадой, зарево от горящих барж высветило молодую женщину. Тико показалось, что она ровесница той девушки из базилики, но на этом сходство заканчивалось. Эта — темнокожая, с водопадом иссиня-черных прямых волос. Та девушка тоненькая, а эта — широкобедрая и полногрудая. И с яростью смотрит на людей.
— Маленькая сучка, — произнес мужчина. Он стер плевок со щеки и стряхнул его на землю. — Родриго, пусть твои люди держат ее. И пусть нагнут как следует. Посмотрим, как ей это понравится.
Двое стражников схватили девушку. Она содрогнулась, когда мужчина в стальной кирасе начал развязывать шнурки на своем гульфике.
— Сорвите с нее одежду.
Приземистый мужик шагнул вперед.
Тико помнил его. Он освободил юношу на корабле, но потом собирался вновь сделать узником. Тико натянул шапку пониже, обернул вокруг шеи грязный шарф и смешался с толпой.
— Быстрее…
Капитан схватил девушку за ворот и дернул с такой силой, что стражники на мгновение выпустили ее из рук. Пока стражники пытались вновь схватить ее, она повернулась и плюнула в лицо человеку в кирасе. На этот раз плевок попал ему в губы. Мужчина неторопливо отер губу тыльной стороной ладони. В его глазах пылала ненависть.
— Прибейте ее к дереву. И сдерите кожу, — прорычал он, обращаясь к Родриго.
— Мой господин?
— Ты слышал меня, Родриго.
— Мой господин, она почти ребенок. И дом уже ваш. Перережем ей горло и покончим с этим. Если желаете, вначале возьмите ее.
— Доброта — это слабость. Скажи своему человеку содрать с нее кожу, и поживее. Через час я должен быть на богослужении. Пойдешь со мной.
Один стражник отправился за молотком и гвоздями, другой исчез в поисках подходящего ножа и точила. Стражник заметно успокоился, когда Родриго приказал ему передать оба предмета Темучину.
Сержант выругался.
— Что он говорит?
Родриго казался смущенным.
— Что там бормочет твой человек?
— Я поручил это дело монголу, мой господин. Он рад служить.
Вряд ли слова сержанта были переданы верно. Хозяин Родриго скривился, видно, тоже не поверил. Он мельком взглянул на сержанта и, обернувшись к толпе, принялся всматриваться в лица. Взгляд мужчины остановился на Тико.
— Ты, — приказал он, — подойди сюда.
Люди начали выталкивать Тико вперед.
— Я принц Алонцо, регент этого города. Ты слышишь меня?
Тико медленно кивнул.
— Типичный деревенский дурачок, — пробормотал регент. — Дайте ему нож и объясните, что делать. И побыстрее.
Тогда, на судне, было темно. Вдобавок сейчас у Тико испачкано лицо, на голове украденная шапка, а волосы жирные и спутанные. И все же сержант почти узнал его.
— Бонасера,[15] — сказал Тико. Он говорил как Николетти, как сын покойного книгодела. Темучин дернул плечом.
