— Бонасера,[15] — сказал Тико. Он говорил как Николетти, как сын покойного книгодела. Темучин дернул плечом.
— Порежь ее немножко. А потом поскорее убей. Только не слишком быстро…
Он мотнул головой в сторону принца Алонцо и добавил:
— Хочет послушать крики. Такие, как он, это любят. Ладно, вы двое, привяжите ее за руки к дереву.
Темучин приставил к кисти девушки гвоздь и стиснул молоток, так что побелели костяшки пальцев. Звук удара показался едва ли не громче крика жертвы. Другая рука, второй гвоздь и новый вопль. Тико двинулся к ней с ножом.
Девушка корчилась от боли.
— Пожалуйста, — взмолилась она. Тико едва разбирал слова. — Не надо.
Она знала — он идет мучить ее.
В памяти Тико неожиданно всплыли картинки. Кровавый сапог снимают с лодыжек, красные рукавицы — с рук, ободранное седло — с…
— Давай, делай, — прошипел Темучин.
Тико быстро надрезал кожу вдоль позвоночника, потом сделал второй разрез, еще один — сверху, и дернул. Все заняло не больше секунды. Когда он рванул кожу, девушка закричала с такой силой, что сорвала голос.
За спиной у Тико кого-то вытошнило.
«Пожалуйста…» — слово билось в его голове.
Детский шепот, заглушаемый звериным воем. От ее тела хлынула боль, как свет ангельских крыльев. Ярче, чем могли вынести его глаза.
«Пожалуйста, — молила она. — Пусть все закончится…».
Тико сделал, как она просила, и принял свет в себя. Почувствовал ее потрясение, когда разум покинул окровавленное тело, прибитое к дереву. Сейчас она была двумя людьми. Один молча скрылся в Тико. Второй выл как зверь.
Перед Тико легла вся жизнь девушки. Вкус пищи, которую он никогда не пробовал, шумный дом в Египте, увиденный глазами ребенка. Обрывки ее языка. Воспоминания о счастливом детстве, потом — тревога, когда любящий отец превратился в вечно раздраженного. И фонтего, ее мир и тюрьма.
Тико чувствовал, как растут его клыки.
Ночь — его время. Ночь, город, мир… Все принадлежало ему, и он шел сквозь свои владения. Юноша тек сквозь город с невозможной скоростью, и даже вода под мостами едва могла смутить его. Улицы разматывали свой клубок и погружались в память. Он давал имена местам, которые знал, и изучал те, о которых только слышал. За его спиной осталась молчащая толпа. Ошеломленные стражники и принц, ужаснувшись, провожали его взглядами.
Энергия переполняла тело Тико, слух стал настолько острым, что даже настороженный кот не мог с ним соперничать. Время растягивалось, извивалось и становилось пластичным. Потом оно совсем замедлилось, и Тико овладел не только секундами, но и паузами между ними. Он знал звезды, маленькие солнца, ярко сияющие на ночном небе. Вот только небо было красным.
И красным был весь мир.
Красные стены и вода, сжатая красными набережными каналов. Верхний мир, нижний и мир мертвых наконец-то стали едины. Посмотреть куда-то — все равно что очутиться там. Он мог убивать, мог наблюдать, мог касаться. Пьяные парочки прелюбодействовали в подъездах, ноги елозили по слякоти. Воры в масках собирались ограбить утонченного горожанина. Старик тащился через весь город с украденным добром, которое никто не хотел покупать. И, свет во тьме, дети, играющие при свечах жемчугом на каменном полу. Мальчик погладил девочку по лицу и поцеловал ее, сам в ужасе от своей смелости, даже не подозревая, как долго она ждала от него поцелуя. Сладкий, тошнотворно-сладкий воздух. Тико был и богом, и дьяволом.
Эйфория спала, когда до рассвета оставалось совсем чуть-чуть. Опасно мало.
Слишком поздно возвращаться в убежище. Он нашел пустой чердак в доме какого-то ювелира, ставни надежно защищали помещение от солнца. Уселся в углу, подложил руку под голову и скрестил ноги.
Сейчас он сильнее, чем раньше, и уже не голоден. Но он помнил, каким путем получил это божественное счастье. Тико открыл рот и провел пальцем по зубам. Все нормальной длины. Существо, которое так уверенно двигалось в ночи, исчезло. Но воспоминания о его силе, скорости и великолепии остались. Он думал, главное — вспомнить, кто он такой. И ошибался, совсем как ребенок. Этот вопрос бледнел на фоне кровавой ночи. Что он такое… вот настоящий вопрос.
Львиная морда между двух крыльев украшала замковый камень арки над дверью старого дворца. Сейчас этот дворец, лежащий на левом берегу Каналассо, ниже ла Вольты и слева от Сан-Грегал, восстанавливали. Почти напротив него располагался разграбленный фонтего мамлюков. Всего лишь случайность, не более.
Лев и крылья летучей мыши, заключенные в круг.
Патера. В Венеции их было несколько тысяч, составленных из сотен эмблем. Каждый житель города знал льва, читающего книгу. Лев — Венеция, книга — Евангелие от Марка. Святой Марко являлся покровителем города. Патера символизировала Венецию и потому присутствовала повсеместно.
Она увенчала Догану ди Мар, дворец Реале с одной стороны площади Сан-Марко, где собирались городские власти, и больницу Орсеоло — с другой. Патера украшала Зекку, где чеканили дукаты, и Кампаниле, колокольню, которая служила не только маяком, но и местом, где вывешивали тела предателей.
Патеры практически душили букинторо, церемониальную барку Марко IV. Неповоротливое и неустойчивое, судно еле-еле плавало по Большому каналу, а в открытом море немедля пошло бы ко дну.
Дворцы носили символы своих хозяев.
Богадельни и школы гильдий имели собственные знаки. Их имели и Арсеналотти, и даже Николетти и Кастеллани, чьи патеры признавали просто в силу повсеместного использования. В мире, где читать умели единицы, а храмы пользовались фресками, чтобы лучше донести свои учения, большинство венецианцев могли опознать по меньшей мере десяток патер. Кое-кто знал два-три десятка. Горстка ученых без особых усилий могла назвать шестьдесят и даже больше.
На улице Писцов, где иудеи-переписчики смешивали чернила, точили перья и хранили тайны букв, которые могли прочитать шепотом за один гроссо, жил раввин, знающий две сотни патер. Но встречались патеры-загадки, источенные ветрами, изъеденные солью и дождем; последние ученые, знавшие ответ, давным-давно обратились в прах.
Маска с крыльями летучей мыши была одной из таких загадок.
Атило знал ответ и радовался, что прочим он не известен. Он купил дворец поблизости от Доганы, поскольку на особняке, ныне зовущемся иль Маурос, красовалась одна из двух сохранившихся патер Ассасини. По крайней мере, горожане могли видеть только две. Мастер Ассасини, приказавший вырезать эту патеру, давным-давно умер, а поколения его наследников так и не узнали, что она символизирует. Они нехотя продали особняк, когда ремонт стал им не по карману.
