Из расщелины не доносилось ни звука. Я подполз к самому краю и заглянул вниз. Потом, обвязавшись верёвкой и привязав другой конец к выступу скалы, начал осторожно спускаться.
Не успел я ступить на дно расщелины, как раздался дикий визг. Земля вокруг полузасыпанного телёнка вспучилась и наружу посыпались крысята. Они бросились на свою жертву, увязая зубами в длинной шерсти, стараясь дорваться до долгожданного мяса. Я попал в ловушку — судя по всему, крысиная матка устроила где–то рядом под землёй своё гнездо, и теперь её оголтелое потомство бросалось на всё, чем можно было поживиться.
Сверху донёсся рык Мурри. Он готов был броситься в бой, но я крикнул, чтобы он не лез. В этом узком, полузасыпанном обвалом пространстве ему нелегко было бы развернуться, мы бы только мешали друг другу.
Я попятился к стене расщелины и взмахнул посохом. К счастью, теснота мешала и крысятам, но ко мне уже подбиралась, расталкивая деток, крыса–мамаша.
Хорошо рассчитанный удар посохом опрокинул её, и Двое крысят тут же впились ей в глотку. Тут я почувствовал, как дёрнулась обвязанная вокруг пояса верёвка, Но не решился лезть наверх, чтобы не подставлять спину остаткам стаи.
Раздался новый крик, и сверху, между мной и крысятами, ударил камень. Второй камень был нацелен не так тщательно, он чуть не попал в меня самого, но я понял что помощь близка.
Я последний раз ударил посохом, засунул его за пояс и полез наверх. Подъём давался нелегко. Мне было за что ухватиться, но выдержат ли эти трещины и выступы вес моего тела? А стоило сорваться, как падение неминуемо привело бы прямо в самую гущу этих тварей.
Мимо пролетел ещё один камень. Я заставил себя не торопиться и проверять, за что хватаюсь. Верёвка вдруг натянулась, и я понял, что меня тянут наверх.
По ноге что–то ударило, и острая боль пронизала меня. Крысиные зубки разорвали мой сапог, обмотанный сверху ещё несколькими слоями шкуры, как лист пергамента. Это подстегнуло меня, и я полез наверх с удивившей меня самого резвостью.
Я уже ухватился одной рукой за край провала, когда верёвка ослабла. К счастью, я сумел выбраться сам.
Кинрр лежал на камнях рядом с Мурри, который отплёвывался от волокон верёвки. Они тащили меня из этой ловушки вдвоём. Я на четвереньках подполз к Кинрру.
Старик судорожно глотал воздух, его голая грудь судорожно вздымалась и опускалась. Мурри потянул зубами разодранный сапог, снимая его с окровавленной ноги.
Я кое–как приостановил кровь, и пока Мурри вылизывал рану, занялся Кинрром. Казалось, что каждый новый вдох, с таким трудом дававшийся старику, будет последним. Какое–то время я просто обессиленно лежал рядом с ним. Мурри стоял на страже у провала Громкий визг, доносившийся снизу, затих. Должно быть, крысята обратили свою алчность друг на друга, как это у них водится, и если так, то их не приходилось больше опасаться.
Дотащить Кинрра до хижины было непросто, да ещё под дневным солнцем. Хотя старик и выглядел худым он оказался нелёгкой ношей. Я кое–как перекинул его через спину Мурри. Подросток был не столь силён, как его отец, но всё–таки принял на свои плечи большую часть веса, да и нога моя к тому времени перестала кровоточить. А может быть, подействовало вылизывание.
Но всё равно, пока мы добрались до хижины, то совершенно вымотались. К счастью, озеро с водорослями плескалось совсем рядом, и к нему не требовалось ЛИ спускаться, ни карабкаться наверх. Немного собравшись с силами, я дополз до озера и забинтовал свою рану, а потом вернулся с целебными водорослями для Кинрра.
Ближе к вечеру старик очнулся от беспокойного забытья. Я накормил его с рук, как младенца. Он лежал, прикрыв глаза и бредил, разговаривая с невидимыми собеседниками, жившими в его памяти.
Он говорил о Вапале и говорил о родной стране, как о бесценной, единственной любимой. Эти осколки воспоминаний складывались в край, ничем непохожий на нашу землю скалистых островов и всепоглощающих песков. Он говорил о щедрой земле, покрытой зеленью, о душистом лесном воздухе, о тучных пастбищах, где мирно пасутся яки и ориксы, земле, где не нужно бояться ни голода, ни бурь, где твоя жизнь не зависит от того, дошёл ты до озера или нет.
Потом он запел, и его голос снова стал сильным и крепким. И мелодия принесла с собой неведомый мне доселе покой.
Должно быть, от звуков собственного голоса он очнулся вновь, его глаза открылись и остановились на мне.
— Окажи мне, о рождённый в пустыне… позволь мне Последний раз увидеть, как загораются звёзды.
С этими словами он выпрямился. Откуда берутся силы в этом измождённом теле, удивился я, бросаясь на Помощь. Мы поднялись на его излюбленное место, на Крышу хижины, и я прихватил с собой кифонг, потому Что он всегда брал его туда.
Он провёл ладонями по изогнутым бокам инструмента. Затем со всем старанием настроил, а настроив, опустил на тощие колени.
Со своего любимого места старик мог видеть всё вокруг до самого горизонта, если бы не слабые глаза. В тот вечер он снова стал показывать мне звёзды.
— Вот это — Ожерелье Гурпана, и оно указывает на Древо Эйвора. А чуть пониже — Сосуд Раздоров. Запомни их, — он снова заговорил, как строгий учитель.
— Иди, куда указывает Меч, рождённый в пустыне… там лежит твоя судьба, — он помолчал и неожиданно рассыпался мелким смешком, сменившимся кашлем.
— Твоя судьба, да. Там Вапала. Тебе придётся пересечь пустыню, это суровое испытание, но его не сравнить с теми испытаниями, которые выпадут на твою долю потом.
Его взгляд снова опустился на меня. В сумерках мне показалось, что его глаза сверкнули ну совсем, как кошачьи, пусть даже всего на мгновение.
— Я не собираюсь в Вапалу, — его слова пробудили во мне непонятное, жутковатое беспокойство.
— От своей судьбы не убежать, мальчик, она сама найдёт тебя. Как ни старайся, сын пустыни, как ни петляй, твой путь закончится в Вапале.
И он снова запел. Отдельные слова были понятны, но стоило сложить их вместе, получалось что–то невразумительное:
«Сияет злато, точно в зените солнце.
Черно дыханье смерти в крысином обличье.
То знак кота, то крысиный оскал… Быть по сему.
Двое соединят вместе свои усилья,
Путь им один и возврата к старому нет…»
Его голос ослабел… затих. Затем он заговорил снова:
— Когда возвращаешься к великому Духу, с собой уносишь лишь то, что создано твоим талантом, сомнениями и страхами, силой и слабостью, с которыми появился на свет. Уносишь здесь… и здесь, — он коснулся сначала лба, а потом груди.
Затем старик поднял с колен кифонг. Он держал инструмент, как своё дитя, любимое и дорогое. И он протянул арфу мне.
