Снаружи казалось, что основным занятием двору служили бесконечные и утомительные церемонии, о которых Кинрр рассказывал вплоть до мельчайших деталей. Платье, движения, даже пол участников таких церемоний играли огромную роль. Чтобы позабавить старика, я, как марионетка, начал разыгрывать перед ним кусочки этих бесполезных сцен. Он, однако, отнёсся к этому со всей серьёзностью и так возмущался, видя мои многочисленные оговорки или неправильные жесты, что мне пришлось стараться изо всех сил.
Мурри это казалось страшно скучным. Немного поглядев на нас для вежливости, устроившись где–нибудь повыше на камнях, он бесшумно исчезал и отправлялся охотиться на крыс.
Так проходили дни. Я часто думал о том, чтобы снова отправиться в путь, но зрение Кинрра с каждым днём становилось всё хуже, ему всё труднее становилось заботиться даже о себе, не говоря уже о дюжине яков, которые под моим присмотром набрали вес и стали куда более послушными.
Однажды вечером мы сидели на гребне скалы и любовались звёздами. Вернее, любовался один я, а Кинрр старался показать мне путеводные звёздочки, которых его глаза уже не различали. Неожиданно он спросил, тем резким тоном, которым обычно старался вколотить в мою тупую башку какое–нибудь правило дворцового этикета:
— Ты не рождён отшельником, Хинккель. Куда ты пойдёшь потом?
Я ответил то, что думал.
— У меня, кажется, талант обращаться с животными, Кинрр. Наверное, пойду в Вапалу, как ты мне советовал, и попробую устроиться в ученики к какому–нибудь объездчику или укротителю.
— Укротителю! — он прищёлкнул языком и хлопнул в ладоши, как ребёнок, смеющийся какой–нибудь шутке. — Да, ты будешь ещё тем укротителем, таких укротителей как ты, надо будет ещё поискать!
Затем он неожиданно сменил тему.
— Император болен. Незадолго до тебя сюда заглянул купеческий караван. Они сбились с пути во время бури. Они принесли с собой новости… много новостей. Когда Император умрёт… состоится избрание…
Настала моя очередь смеяться.
— О Древний, если ты намекаешь, что я должен принять участие в испытаниях, скверного же ты мнения о моём рассудке. В своём Доме я самый ничтожный, я был таким плохим сыном, что мой отец вряд ли станет горевать, если я вообще не вернусь. Я не боец и не гожусь для геройских деяний, о которых любят вспоминать барды. Я слеплен из другой глины, и это меня вполне устраивает.
Я поднялся и отправился присматривать за стадом, чтобы в темноте не подобрались крысы. И улыбнулся на ходу, представив себе физиономию моего брата, если бы он увидел меня среди кандидатов на Имперские испытания.
Я никак не мог заставить себя покинуть старика. Когда я напрямик спрашивал его, не сможет ли позаботиться о нем кто–нибудь из его Дома, он отмалчивался, а иногда просто вставал и уходил или закрывал глаза, притворяясь, что неожиданно задремал, как это бывает у пожилых.
Обо всём остальном он разговаривал охотно и чем дальше, тем больше. Песчаный кот всё больше беспокоился. По обычаям своего народа он не мог вернуться на остров, где был рождён, и ему не терпелось идти дальше в поисках собственной охотничьей территории.
Он часто устраивался где–нибудь в тени, иногда даже ре замечаемый нами, слушал и, кажется, понимал многое из того, что рассказывал Кинрр. Но больше всего, по–моему, его привлекало пение барда, его игра на кифонге.
Конечно, я не претендовал на место барда у ног главы какого–нибудь Дома, но я научился играть лучше, чем большинство тех, кого я слышал, и это не хвастовство. Все мы, живущие во Внешних Землях, любим музыку — от раскатов сторожевых барабанов, предвещающих наступление бури, до тихих колыбельных, которыми успокаивают капризного ребёнка; музыка окружает нас с самого рождения. Я сам назубок знал с полсотни песен, начиная от родословного древа, которое обязан был выучить каждый член Дома, и кончая непременными считалочками.
Но то, что я знал, оказалось лишь малой толикой по сравнению с песенным богатством Кинрра, и я перенял у него многое, хотя песни–загадки казались мне всё такими же бессмысленными — а может быть, и в самом деле были бессмысленными.
Иногда я экспериментировал с кифонгом, подбирая аккорд за аккордом, старался сыграть песни котов, которые запомнил во время того праздника. Заслышав мои упражнения, Кинрр качал головой и закрывал глаза, но его пальцы продолжали отстукивать размер, без труда справляясь с ритмом мелодий, которые я пытался воссоздать.
— Да–а–а–а–а, — сказал он однажды утром, — так вот что кроется за Плачем Ласре. Слушай.
Он проткнул руку за инструментом и начал перебирать струны, сначала нерешительно, потом всё с большей уверенностью, сплетая звуки в осмысленную мелодию.
— А что такое Плач Ласре? — спросил я, когда он закончил играть и перевёл взгляд на камни за моей спиной, окрашенные в плавно перетекающие друг в друга цвета.
— Это сказка, — он резко выпрямился и стал заворачивать кифонг в шёлковую ткань. Сам Кинрр мог ходить в обносках, но свой любимый инструмент он хорошо берёг.
— Сказка… — снова повторил он, словно убеждая себя в этом. — С древних времён осталось много сказок, мальчик мой. Почти всё ерунда. Говорят, что тогда встречались люди, владеющие знанием, теперь уже навсегда позабытым. Что были времена тьмы, страшнее и темнее любой ночи. И тогда некий Ласре отправился к самому сердцу тьмы и пел там. И Дух всей земли и всего, что обитало на земле, снизошёл к нему, и он сорвал покрывало тьмы. И наступило время, когда все живущие на земле были братьями — точно так же, как ты зовёшь братом эту твою зверюгу. Кстати, что будет с ним, когда вы пойдёте дальше? За котами охотятся и где ни найдут, убивают.
Меня тоже беспокоила эта мысль. Если я доберусь до караванной тропы и пойду в Вапалу, вряд ли Мурри сможет идти со мной. Он послужит мишенью для любого стражника, который его заметит.
Я всё ещё размышлял над этим, когда возвратилось стадо яков. Они кормились то у озера, на берегу которого стояла хижина Кинрра, то у другого озера, лежавшего у подножия неприступной каменной гряды. Одного телёнка не хватало, его матка плелась позади, протяжно и жалобно мыча, то и дело оглядываясь.
Я вскочил, посох сам собой оказался у меня в руке, подхватил сумку с камнями и пращу. Хотя только–только наступило утро, камни уже нагрелись. Я свистнул Мурри, и он выскочил из–за скалы, готовый к бою. Несмотря на то, что на голых камнях не оставалось следов, я знал, что узкая тропа, по которой ходило стадо, была здесь единственной. Далеко идти не пришлось — часть узкой тропы обрушилась и путь нам преградила пропасть.
