Егорка рассмеялся, легонько стряхнул с сапога мышонка, который карабкался по ноге.
– Рассказать-то сложно будет мне… Ведь медведь-то лапы не сосет, а уж сурки и подавно. Что лапы? Звери-то за лето разъедаются да жиреют, а зимой не едят ничего… как сказать…тощают помалу… да это сон такой… цепенеют. У них-то, у зверей, и сердца медленнее бьются, и кровь медленней ходит по жилам…
«Отчего?»
Егорка замялся.
– Не умею я объяснить, Симка. Давай лучше сыграю песенку. Послушаешь – поймешь, не умом, а чутьем, как лешак.
Симка кивнул. Егор вынул из футляра скрипку. Тонкая зимняя мелодия поплыла по избе, и были в той музыке холод и покой, ледяной сон усталой земли. И заслушавшийся Симка сам стал спящим лесом, медведем, белкой, вьюгой – душой постигнув это медленное таинство, этот сон, похожий на смерть, но отделенный от смерти тоненькой струйкой живого тепла, омывающего едва стучащее сердце мира…
Музыку прервал резкий стук распахнутой двери. Егор и Симка оба вздрогнули и повернули головы – в дом ввалилась Матрена. На ее красном лице блуждала пьяная улыбка, а запах водки перебил тут же все тонкие запахи в избе.
– Симка, дай чаю! – крикнула Матрена.
Симка схватил со стола чашку, протянул – его лицо напряглось и щека нервно дернулась, блаженного покоя как не бывало.
– Мамка, ты ж… ну пошто ж… водку-то… к чему?
Матрена грузно плюхнулась на скамью и принялась жадно хлебать чай, отдуваясь, фыркая, ухмыляясь, шаря рассеянным взглядом по избе.
– Федор-то Карпыч… дай Бог здоровьичка… Мужикам поднес! – сообщила она, найдя Егора и уставившись на него весело и зло. – Душевно поднес – три ведерка… добрая душа… – и захихикала.
– Водки… – пробормотал Егорка, опуская голову. – Вот, стало быть, как…
– А вот так! – выкрикнула Матрена ехидно и радостно, тряся вытянутым указательным пальцем. – И мне косушку понесли – а ты думал?! Я т-тебя насквозь вижу, смиренник! Что ты за парень, коли водки не пьешь – ви-идимость одна! Видимость! А я т-тебя – насквозь! Тебе чужая радость глаза колет?! Колет, а?!
Егорка стиснул зубы и потянулся к тулупу.
Симка схватил его за руку, потащил к себе, выкрикнул отчаянным взглядом:
«Егорушка, ты-то куда уходишь?! Никак, тоже водку пить?! Не надо, останься!»
Егор растрепал его волоса, улыбнулся.
– Нет, нет. Уж не за этим. Поглядеть надо мне – большая беда грядет аль как-нибудь малою обойдемся.
Симка через силу отпустил его, дал надеть тулуп, уложил скрипку в футляр, протянул с горьким вздохом.
– Даже и не знаю, достану ли ее там нынче, – сказал Егорка, принимая футляр из Симкиных рук.
Матрена пьяно расхохоталась.
– Бе-да, подумайте! Ишь, беда! Дурак ты, Егорка, ой, дурак! На что все мужики дураки-то, а уж ты вдвое дурак! Иди-иди, ждали тебя! Может, морду разобьют, так умней станешь!
Егорка только губу прикусил, чтоб чего не сорвалось невзначай, и вытер слезы с Симкиных глаз, и вышел. Что еще оставалось!
Даже на окраине деревни было слышно, какая в трактире шла гульба. Все окна, все фонари вокруг ярко светились, будто пришел праздник… ах, кабы! Егорка пошел по тракту, ускоряя шаги – и тут скорее учуял, чем увидел, громадную темную фигуру в тени, горячую в ледяном вечере, остановившуюся, прислонясь к плетню – ожидающую?
– Лаврентий? – спросил Егорка пораженно, и фигура шагнула навстречу. – Ты чего тут делаешь?
– Да вот… Отнес бабам зайца-то, а псина забрехала на меня, – пробормотал Лаврентий с коротким странным смешком – и Егор почуял, как исходит от его тулупа сильный запах волчьей шерсти. – Башку ей прострелить, что ль? Аль как?
Егорке очень мешала темнота. Он взял Лаврентия за рукав и потянул к фонарю у водопоя. Лаврентий покорно пошел и под фонарем остановился – Егорка уже человечьим зрением увидел его растерянное лицо с кривой улыбочкой, непокрытую взлохмаченную голову и распахнутый тулуп. А тот жар – он исходил из-под тулупа, от сердца и еще от…
Егорку аж пот прошиб.
– Ты об нем поговорить желаешь? – спросил он тихо, и Лаврентий мигом понял и кивнул. – Покажь.
Лаврентий отстегнул от пояса ножны из толстой бычьей кожи и поднес к Егоровым глазам, но в руки не дал. Да Егору и в голову бы не пришло пытаться тронуть это руками. Никто из… таких, как Лаврентий, не стерпел бы такой выходки, верно…
Лаврентий же смотрел доверчиво, а в темных глазах его мерцали желтые волчьи огни.
– Чего это за нож, а? – спросил он, а тон обезоруживал напрочь. – Это ж не просто так, а?
«Чудный ты зверь, – подумал Егорка с нежностью. – Никак от Тихона подарок получил? И меня нашел, сообразил, что я помогу… Ишь, сердяга…» – а сказал вот что:
– Хороший это ножик, Лаврентий. Ты его береги, а я тебе ужо все расскажу. Только не сейчас – куда сейчас, коли ночь на дворе… Пес брешет да лошади жахаются оттого, что тулуп волчьим духом пахнет, ты его сними. Что услышишь, что увидишь – ничего не бойся. Оно не к худу, лес тебе зла не хочет.
Лаврентий ухмыльнулся, хлопнул Егора по плечу и ушел. Егор пару минут смотрел ему вслед: в повадке Лаврентия, в походке, в тревожной спине, в повороте и посадке головы всегда было немало от волка, теперь же…
Человечья плоть и две души. Зверь внутри. Зверь внутри – дело не редкое, редко – здоровый, чистый зверь. Ты дай своему зверю побегать по лесу, дай поохотиться – глядишь, все и наладится…
Помоги Государь…
Ох, как нынче вечером в трактире было нехорошо. Егорка ощутил это, едва войдя. Липко было – как паутина на лице – и едко. Едкий чад нехороших мыслей табачным дымом висел над людьми, царапал горло, ел глаза… Худо, худо…
Егорка сел в уголок в обнимку со скрипкой, прислушиваясь к голосам. Голоса тоже были нехороши – что-то в них прорезалось с болью, разламывая души, и вот-вот готово было прорезаться. И видеть эти ростки зла Егорка никак не хотел.
Дети Вакулича, даже Лешка, который любил околачиваться в трактире, слушать разговоры и петь песни, не появились. Староверов вообще почти не было. Зато гуляли едва ли не все мужики, работающие на Глызина. И водка просто рекой текла.
– Ну да что! – кричал изрядно уже подвыпивший Петруха, расплескивая водку из рюмки. – Пристал ко мне, как репей – мол, грех зверье стрелять, коль не ешь его! Грех, подумаешь! Во все времена пушного зверя стреляли! Не в овчинных же тулупах мадамам по паркетам щеголять, подумай!
– Совсем зарапортовался Вакулич-то! – согласился его сосед. – Зверье бить – грех, золото мыть – грех, лес рубить – и то грех, курам-то на смех! То отец Василий у него антихрист-то был, а теперь Федора Глызина антихристом кличет. Из ума выжил, не иначе…
