Через месяц после этих странных событий вернувшийся из райцентра дед Артемий с нескрываемым удовольствием рассказывал селянам всё, что удалось ему выведать через работающего в милиции внучатого племянника Гришку.
— Троица эта была из Ярославля. Братья они, двоюродные, что ли — не знаю точно. Искали они тут клад. При них письмо старое нашли, там всё написано было. А письмо-то знаете чьё? — дед Артемий хитро щурился. — Мишки окаянного. Он, комиссарничая, золотишка-то, видно, изрядно понахватал. Ну и спрятал у себя дома. Разное золотишко — и с раскулаченных, на каторгу сосланных, и церковное. Вот эти трое его тут и искали. Да так ретиво искали, что дом обрушили.
— Ага… Я вот тоже с этим не согласен, племяннику прямо так и сказал. Но милиции ведь надо грамотну бумагу написать. Вот они и решили: копали клад, да засыпались.
— Да какое тут золото! — отмахивался дед. — Мишка, небось, в незапамятные времена его отсюда вывез. Поди теперь найди концы, время-то уж сколько прошло… Да и чёрт с ним, с золотом! Вы самое главное слушайте: троих-то этих с Ярославля знаете как звали?
— Карнауховы они. Все. А Миха-то этот так и вовсе — Михаил Петрович. Точно, как Мишка окаянный. Понятно теперь откуда у них письмо про клад взялось? То-то! Родственники они, правнуки его или праправнуки. Вот я и думаю, мужики, что дом-то неспроста рухнул. Вовсе не газ это, как Васька говорит. Это мёртвый отец Гермоген за семью свою Мишке окаянному отомстил. Самого убивца не достал, так на родственниках его отыгрался. Вот оно значит как выходит. Вот она какая правда-то получается…
Бабушка
Лучше «Нивы» машины нет. Для Володьки это была безусловная истина, как «дважды два — четыре» или «Волга впадает в Каспийское море». Он, случалось, засматривался на другие автомобили, приглядывался ревностно, и, в принципе, мог бы купить какой-нибудь подержанный Лэндкрузер, вроде того, что был у городских кладоискателей, приехавших в Матвейцево и задавленных обвалившимся старым домом, о котором по всему району недобрые слухи ходили. Да только что с этим Лэндрузером делать, если у него, к примеру, ступичный подшипник загудит, или посередь поля амортизатор лопнет? Да чего тут рассуждать: там один бампер, как половина «Нивы» стоит!
«Нив» у Володьки было аж три штуки. Одна — для жены, с шумкой по всему салону, с понтовой музыкой, с ёлочкой-вонючкой, с занавесками и с собачкою, болтающей головой; вторая — для повседневной езды, серенькая, неказистая, простенькая: ни гаишникам, ни завистникам в глаза не бросающаяся; и третья, самая любимая, длинная — это для «экспедиций». Третью «Ниву» Володька звал Аллигатором, и загонял её порой в такие грязи, откуда, действительно, выбраться мог только настоящий крокодил. Стояли на «Аллигаторе» две лебёдки, кенгурятник и длинный широкий багажник на крыше с парой убранных под чехлы запасок. Двигатель Володька сам растачивал, кованые поршни ставил, с карбюратором химичил, коробку перебирал, перестраивал. За колёсами ездил в соседнюю область, потому что того, чего хотелось, ближе найти не мог.
«Аллигатора» своего Володька по всякой ерунде не беспокоил. Выгонял его из гаража только если подозревал, что другая машина к планируемому месту не пройдёт. К «экспедициям» Володька готовился всерьёз: сверяясь со старыми картами и с доступными в Интернете спутниковыми снимками прокладывал маршрут, заносил в навигатор точки; наводил справки о живущих в тех местах людях, и о живших прежде, записывал фамилии, чтобы при случае представиться родственником; самым тщательными образом проверял состояние машины, а потом гонял по окружной дороге и ближайшему пастбищу, выслушивая подозрительные стуки. Еды набирал на неделю, воды запасал дней на десять, бензина в три раза больше необходимого заливал. Укладывал в просторное грузовое отделение, располагающееся сразу за водительским сиденьем, палатку «Тайга», газовую горелку с баллоном, связку удочек, китайский спальник, коврик-«пенку», пару одеял, набор походной посуды и самодельный, по журналу «Радио» собранный металлоискатель. Ружья у Володьки не было, боялся Володька ружей, зато имелись у него травматическая «Оса», которой он однажды от стаи полудиких собак отбился, прихватистый топор с резиновой ручкой, длинный тесак, изготовленный поселковыми «химиками», и набор просроченных сигнальных ракет — их Володька держал в железном ящике на крыше — для пущей безопасности.
В свою последнюю «экспедицию» Володька ракеты не взял, скрутил ящик с верхнего багажника, снял, освобождая место, будто предчувствуя, что пожива будет богатая.
В Росцыно, насколько он знал, уже лет пять никто не наведывался.
* * *
Точно по границе двух соседних областей протянулись широко болотистые торфяники с глубокими карьерами старых выработок. Езжих дорог там было две — одна огибала торфяники с запада, другая — с востока. Деревенька Росцыно располагалась точно между ними: что от одной дороги скакать двенадцать километров по бугристым лугам, что от другой — те же двенадцать через такие же дикие пустоши. Старые подъезды к деревне ещё можно было угадать по редким электрическим столбам, чёрным и покосившимся, по заросшим крапивой валам, по прогалам в кустах на месте бывшей колеи. Но с каждым годом приметы эти становились всё менее отчётливыми, и прочитать их мог лишь тот, кто бывал здесь прежде.
Володька на память не надеялся; он больше полагался на навигатор и старые, некоторые аж царских времён, карты. В Росцыно за всю свою жизнь он наведывался лишь несколько раз и всё в одно лето. Было это очень давно, когда он числился в совхозе учеником механизатора и на тарахтящем Т-40А раз в неделю отвозил студентам-стройотрядовцам флягу с молоком, половину бараньей туши, двадцать буханок хлеба и четыре блока сигарет «Шипка» или «Ту-134». Всё остальное стройотрядовцы добывали на окрестных полях и у местных жителей. Саму деревню Володька помнил смутно. В память врезался только один дом, стоящий как раз на въезде. Был он построен, видимо, каким-то местным маргиналом, и фасад его смотрел не внутрь деревни, как принято, а наружу. Да и стоял дом отдельно от всего посада — словно отвернулся от соседей, поворотился к ним задом,
