последовательно обыскивая.
А потом он как-то вдруг сразу понял, осознал, что же это такое ему покоя не даёт, — на него словно просветление снизошло. Он выпрямился, замер, дышать боясь. В горле вмиг пересохло.
Он вспомнил: там — в одной из комнат наверху — что-то негромко, но вполне отчётливо тикало.
* * *
Он долго стоял в глухом чулане, окружённый светодиодными «кемпинговыми» фонариками, и вслушивался в ставшую зловещей тишину. Ноги затекли, а он боялся пошевелиться. В голову байки какие-то лезли: про домовых, про злыдней банников, про лешего, приручённого деревенскими старухами. Вспомнились беглые уголовники, сгинувшие в лесах района.
Нет-нет! Уголовников тут быть не может, они бы и вокруг дома наследили, и в доме бы следы оставили — как бы ни тихорились.
Володька чуть успокоился.
А не почудилось ли ему это тиканье? Или это насекомое какое щёлкало? А пусть даже и часы! Может, кварцевые, с мощной батарейкой. Были такие лет десять назад? Были. Пусть не десять, пусть восемь. Или семь… Могут часы так долго проработать? Ну, раз тикают, значит, могут…
Он приободрился, сел на рассохшуюся бадью, вытащил «Осу» из кобуры. На часы свои наручные поглядел и удивился — уже почти вечер, надо же! Увлёкся, чужие вещи разбирая, к выходу ценное стаскивая. Скоро надо будет на ночлег устраиваться. Но только не здесь, нет. Володька редко оставался ночевать в брошенном жилье, всегда торопился уйти из пустого дома до наступления темноты. В таких местах и днём-то жутко бывает, особенно в непогоду, а уж ночью-то… Ночевал Володька обычно в «Ниве» — у него и занавесочки на окнах были, и шторка на присосках для лобового стекла имелась. Закроешься наглухо, задёрнешься, китайский фонарик затеплишь, радио тихонько включишь, ноги в одеяло завернёшь. На сиденье соседнем фанерку устроишь, на ней — кофеёк в термосе, хлеб с колбасой, яйца, помидорки… Тесновато, зато всё под рукой, зато всё своё — родное, знакомое, уютное. А случись чего: ключ повернул, газу наддал — поди-ка догони! «Аллигатор» — что танк…
Володька боком выбрался из чулана, глянул в крохотное оконце, мутное от многолетней грязи. Часа два до сумерек есть. Можно ещё выяснить, что это там тикало в верхней комнате. Вот вспомнить бы ещё — в какой именно.
Он собрал фонари, распихал их по карманам. Налобный фонарик на полный свет переключил. «Осу» ещё раз проверил. Ключи от «Нивы» в нагрудный карман переложил. Найденный патефон «Дружба» к выходу отнёс, поставил рядом с прочими находками. Потоптался в «парадном», на лестницу поглядывая, к тишине прислушиваясь — тянул время, с духом собирался.
Нет, не может такого быть, чтобы в мёртвом доме десять лет часы шли! Наверняка, почудилось. Или, действительно, сверчок какой-нибудь голос подавал.
Володька встал на ступеньку, за шаткие перила правой рукой держась. Шагнул выше, наверх глядя.
В таких мёртвых домах чего только иной раз не померещиться. Уж вроде бы привыкнуть давно пора — а каждый раз в дрожь бросает: то будто тень какая за спиной встанет, то словно кто-то невидимый за руку тронет или по волосам огладит, то голос какой послышится, а то и просто беспросветная жуть навалится так, что не продохнёшь. Блажь, конечно.
Только вот ночью от такой блажи и умом двинуться можно…
* * *
Не было ничего наверху. Ни в одной комнате — в той, что побольше, ни в другой — в той, что поменьше. И в кухонке, отделённой от большой комнаты дощатой перегородкой, тоже не было ничего, что бы тикало, щёлкало или стучало.
На шкафу высоко стоял круглый будильник — молчал.
На стене ходики висели — стояли.
Старая радиоточка выключена была.
Ламповый телевизор под ажурной салфеткой лет двадцать, как минимум, не работал, роль тумбочки исполнял.
Успокоившийся Володька всё обошёл, всё пощупал, проверил — тихо везде было. Ни тебе насекомых, ни грызунов, ни домовых. Под железную кровать заглянул, по стенам постучал, на продавленном диване с откидывающимися валиками попрыгал — за такой диван, если его почистить да подлатать, тыщ десять легко можно выручить. Гобелен над ним, конечно, такой выручки не даст, но гобелен вывезти — плёвое дело, не то что диван неподъёмный.
Сел Володька за стол, серую скатерть задрал, ящик выдвинул, разбирать начал: очки — безделица, конь деревянный шахматный — хлам, тетрадь «Общая» с карандашными записями — мусор. А вот три рубля доперестроечные — это в карман. Значок «Олимпиада-80» — сгодится. Толстая пачка писем — хорошо; сейчас копаться некогда, но, наверняка, несколько интересных марок на конвертах найдутся. И почтовые открытки туда же, к письмам, — знатоки приедут, выберут ценное, штучное, а остальное скопом купят.
Одна открытка упала под стол, перевернулась. Володька наклонился, поднял её.
«Здравствуй бабушка!»
Почерк детский, буквы неровные.
«Паздравляю тебя с Днём Рождения!..»
Он посмотрел на линялые портреты в рамах под мутным стеклом. Интересно, где здесь эта самая бабушка? И кто остальные люди?
«Мама говорит что отпустит меня на всё лето к тибе. Если я буду хорошо учится…»
Где сейчас этот мальчишка? Кем он стал? Помнит ли свою деревню, хочет ли увидеть этот дом? Как знать, может он прямо сейчас пробирается сюда на каком-нибудь внедорожнике.
«Я обязательно к тебе приеду. Привезу подарок. Так что жди!..»
Бабушка внука любила — это тут сразу в глаза бросается: вон, кухонная перегородка вся детскими рисунками увешана. Канцелярские кнопки заржавели, бумажные листочки свернулись, но карандашная мазня не выцвела, не побледнела… А в раму зеркала мальчишечьи фото заправлены — пожелтевшие уже; дюжина, не меньше.
«Поздравляю ещё раз. Желаю тебе здоровья и много-много-много лет жизни…»
Убрал Володька открытку в сумку к остальным письмам, свою бабушку вспомнил. В комод заглянул — чайное ситечко взял, щипцы для колки сахара, ажурный подстаканник, коробочку из-под леденцов дореволюционную, интересный пузырёк не то из-под духов, не то из-под лекарств — всё это на
