лести и благоговения, и расчесал свою редкую, встрепанную шевелюру, убрав космы с лица. Времени на то, чтобы отмыть ноги или натереть кожу маслом, ему не хватило, но и так сойдет. Цари Итаки всегда знали, как изобразить из себя этаких добродушных, приземленных монархов, близких к народу.
Колонна спартанцев выстраивается по обе стороны грязной дороги, построив для Менелая коридор к воротам, как и в тот раз, когда он сходил с корабля. Он натягивает поводья коня, остановившись у закованного в броню сопровождения, спешивается, отдает поводья стоящему рядом рабу и медленно приближается: с улыбкой, чуть склонив голову набок, разглядывая отца Одиссея. Никострат за его спиной так и не спешился и теперь, сияя броней, скрестив на груди руки, блуждает взглядом по недавно выстроенным стенам фермы, как будто прикидывает их обороноспособность.
Лаэрт при приближении Менелая не произносит ни слова, дожидаясь, пока заговорит явившийся с визитом царь. А Менелай, в свою очередь, ждет, что его поприветствует хозяин. И потому их накрывает молчание, и это молчание двух старых мечников, оценивающих длину клинков друг друга и размышляющих, каким будет предстоящий поединок и не проще ли отменить все и разойтись по домам.
А над ними дрожат от радости фурии, спрятавшие крылья, и ледяной ветер внезапно пролетает по полю, сгоняя с веток стаю ворон и заставляя кожу покрыться мурашками. Его холодного прикосновения довольно, чтобы нарушить молчание между царями, и именно Менелай, с улыбкой прижав руку к сердцу, изображает короткий, неглубокий поклон.
– Великий царь Лаэрт, – произносит он, – для меня честь наконец встретиться с тобой.
– Ты, должно быть, Менелай Спартанский, – отвечает Лаэрт, и не думая кланяться. – Таким я тебя и представлял. Что ж, заходи, раз пришел, отдохни с дороги.
С этими словами он резко разворачивается и шагает к распахнутой двери в дом. Менелай мгновение медлит. Он – исключительно по привычке – раздумывает, не срубить ли Лаэрту голову. Конечно, он не станет: это было бы не только чудовищным нарушением законов гостеприимства и всех заповедей богов, но и совершенно убийственным политическим ходом, способным даже его корону поставить под угрозу. Но, учитывая, что никто, кроме почившего Агамемнона, не осмеливался разговаривать со спартанским царем в таком тоне уже очень-очень давно, можно, по крайней мере, понять инстинктивную реакцию Менелая. Тем не менее вместо этого он сначала улыбается, затем смеется – нет, не смеется. Хихикает. Совершенно другой зверь. И вот, сунув большие пальцы за пояс, он взмахом руки велит сыну и капитану Лефтерию со своими людьми следовать за ним и идет за Лаэртом в дом.
Здесь от двери до большого очага, согревающего старого царя зимними ночами, всего несколько шагов. Вокруг очага лежит овечья шкура, стоят несколько низких табуретов для гостей и кресло с высокой спинкой, принадлежащее самому Лаэрту. Рядом с креслом – Пенелопа, а подле нее застыла Электра, не отрывающая взгляда от двери. Эос прячется в тени, держа наготове поднос с водой, вином и блюдом с горсточкой фиг.
Менелай улыбается при виде Пенелопы, но, заметив Электру, резко останавливается.
– О Менелай, ты помнишь свою племянницу Электру? Какая у нас тут вышла милая семейная встреча, да? – заявляет Лаэрт, отмахиваясь от предложенного вина.
– Дядюшка, – произносит Электра, слегка склонив голову, – слышала о твоем прибытии на Итаку. Прости, что не успела встретить тебя на пристани.
Взгляд Менелая обегает комнату, считая двери, выискивая коридоры, а затем и сам он проходит чуть вперед. Он направляется прямо к очагу, опирается на него, помечая это священное место как свое. За ним входит Никострат в сопровождении Лефтерия и еще двух воинов, и внезапно в комнате становится очень тесно, потолок кажется слишком низким из-за высоких плюмажей спартанцев, и так много сердец бьется в напряженном ожидании.
– Электра, – восклицает Менелай, – какая внезапная, но исключительная радость!
– Действительно, – соглашается она легким, как дым над огнем, тоном. – Мы надеялись, что не придется беспокоить добрейшего царя Лаэрта, когда приплыли на Итаку для наших молений, но правду говорят: итакийцы – и впрямь самые гостеприимные хозяева.
– Именно так, правда? Ваши моления, ты говоришь, ваши…
– Что-то вроде паломничества. Именно на Итаке по велению богов и во имя справедливейшего отмщения была убита моя мать. И хотя ее смерть была совершенно заслуженной, жрецы Аполлона постановили, что, дабы смыть с себя грех матереубийства, брату желательно отправиться в путешествие по великим храмам всех богов, в конце которого, само собой, принести дары милостивой Афине в том месте, где Клитемнестра была справедливо лишена жизни. Мы надеялись завершить это дело без огласки, но, поскольку ты – часть семьи, полагаю, будет даже лучше, если вы, великие цари, проследите за исполнением взятых нами на себя обязательств.
Менелай переводит взгляд с Электры на Пенелопу.
– А наша добрая царица Итаки…
– Я попросила ее хранить это в тайне, – быстро вставляет Электра. – На ее плечах и так столько забот, и мы не хотели добавить новых. Когда добрый царь Лаэрт предложил нам кров вдали от любопытных глаз, место, где можно в тишине и спокойствии обратиться к богам с молитвой и благодарностью…
– Конечно, – голос Менелая как гладкий жемчуг, – все, как ты и сказала, – просто замечательные хозяева. Итак, все закончилось, да? Вы закончили и с молитвами, и с дарами, полагаю. И теперь, когда я здесь, что ж, плохой бы из меня был дядя, если бы я не проследил за благополучным завершением вашего путешествия. Дух моего брата преследовал бы меня вечность, если бы я не позаботился о его детях. «Менелай, – сказал бы он, я практически слышу его голос, слышу прямо сейчас. – Менелай, я отправился в Трою за твоей женой, так что ты должен отправиться за моими детьми на край земли, на край земли», – сказал бы он. И пусть виной мое глупое стариковское сердце, но вы заставили меня поволноваться, племянница. Когда я получил сообщение из Микен об исчезновении вас с братом, я подумал: «Менелай, ты худший из людей. Ты худший из всех братьев, худший дядя, и твоя кровь действительно проклята, как жрецы и говорили, ты подвел свою семью, а ведь нет ничего важнее семьи». А вы вот где. Разбили лагерь на Итаке. Молитесь. Это такое облегчение, что я готов расплакаться – вот взгляни, клянусь, у меня слеза в уголке глаза. Иди сюда, племянница.
Он хватает Электру, не дав той и слова сказать, и сжимает в поистине удушающих, костедробильных объятиях, буквально отрывая от земли. За спиной у отца Никострат, ковыряясь в зубах длинным, грязным ногтем, разглядывает Электру, и взгляд ее выпученных глаз пересекается с его, чтобы тут же скользнуть прочь. Ощерившись, Никострат наблюдает, как Менелай ставит племянницу на землю и обращает свое внимание на Пенелопу, с широкой улыбкой грозя той пальцем.
– А ты, сестра! Как хитро с твоей стороны ничего мне не сказать, весьма преданно, должен признать. Такая преданность своей кузине достойна уважения, даже восхищения, но и хитро, пожалуй, стоит за тобой присматривать. Одиссей всегда говорил, что ты умнейшая из всех ныне живущих женщин!
Лаэрт насмешливо фыркает. Звук настолько смачный, отвратительно влажный, что все взгляды поворачиваются к нему.
– Она хитрая? – рявкает он. – Признаю: она неплохо разбирается в овцах и печенкой чует, когда какой-нибудь купец пытается ее надуть. Зоркий пастуший глаз, крепкие крестьянские ноги – врать не буду, не ждал встретить это в спартанке, но, по-моему, она на Итаке живет дольше, чем прожила в Спарте, – должна была впитать-таки что-то наше. Но она точно не дитя Гермеса. Когда сообщили о появлении на горизонте царских кораблей, я отправил ей во дворец сообщение: ни слова об этом, кто бы на них ни приплыл. Царевне Электре и ее брату до смерти надоели все эти нелепые церемонии, что вы там, на большой земле, так любите, весь этот ваш придворный этикет и манеры. Им всего-то и нужно, что немного времени для молитвы, – поверь мне, я кое-что знаю о богах. «Ни слова, дочь, – сказал я. – Я знаю, каково тебе, но придется подчиниться». Я и вправду рад, что сделал это, потому что, если начистоту, увидев тебя здесь, Менелай, – прости мне эти слова, – но, увидев тебя здесь
