с кучей слуг и солдат, да еще в окружении свиты, я засомневался, что ты вообще находишь время для молитвы среди вечных забот о прокорме этой оравы и лезущего в уши шепота жалобщиков. Мгновение тишины для размышлений – вот что необходимо время от времени царю.
Менелай смотрит на Лаэрта – теперь и правда смотрит. И наконец видит не просто тощего, неопрятного старика в поношенной тоге, но и человека, который некогда правил всеми этими островами. Не только отца Одиссея, но и воина, огнем и мечом захватившего западные острова в то время, когда Менелай и его брат были еще юнцами, скитавшимися вдали от родины. Он видит хитрого старого царя, щерящего в усмешке кривые желтые зубы и возведенными глазами ухмыляющегося на него из-за камина.
– Конечно, ты так и сделал, – бормочет он, встречая прямой и честный взгляд Лаэрта. – Конечно, ты так и сделал. – Уже погромче, для всех присутствующих. – Нелепо, да что там – глупо с моей стороны было думать, что женщина способна принять такое решение. Очень глупо.
Битва их взглядов длится еще мгновение, и в глазах Лаэрта мелькают вызов, древнее торжество, коварный блеск, ослепляющий за миг до того, как его меч нанесет победный удар. Первым, скривив губы и едва заметно кивнув, отводит глаза Менелай, впрочем, тут же впивающийся взглядом прямо в Электру.
– А где твой брат, племянница? Где Орест?
– Я здесь.
Орест стоит в дверях коридора, ведущего в личные покои, с Анаит за спиной. С ним прилетает аромат ладана, воскуренных священных трав – запах спешных молитв, усиливающийся при его приближении. Одной рукой он слегка опирается на дверной косяк для устойчивости, но это почти незаметно. Всеми силами он старается сохранять прямую осанку, ровно держать голову, не опускать взгляд, отчего пот струится по его лбу, груди, заставляет слипаться мягкие волосы под мышками. Его широко распахнутые глаза обведены красным, волосы аккуратно зачесаны со лба, на скулах пробивается легкий пушок – предвестник бороды. От его тоги пахнет солью и затхлостью, но никто не осмеливается сказать об этом царю царей, величайшему из греков. Никто, даже Менелай. Пока нет.
Три дня и три ночи Анаит лечила его всеми известными ей способами. Три дня и три ночи он кричал и плакал, извергал рвоту и раздирал свое тело, а сестра его, рыдая, сидела рядом. Но вот Анаит дала ему последний отвар и шепнула на ухо: «Закружится голова – садись, а то упадешь», и с этим Орест наконец поднялся.
Снаружи кружат фурии, они шипят, словно дикие кошки, топорщат перья на спинах, вострят уши, скалят пасти. Их недовольство – резкий запах гари, сбой сердца, стучащего в груди каждого смертного, ни больше ни меньше.
Менелай медленно оборачивается и принимается не торопясь оглядывать племянника с головы до ног. Произносит: «Мой царь» – и слегка кланяется. Даже Никострат, насупившись, слегка кивает головой в знак почтения. Орест не утруждается ответным кивком, даже не двигается, не решаясь оторваться от опоры, в его неустойчивом положении дающей безопасность.
– Дорогой дядюшка, надеюсь, ты проделал такой путь не ради меня, – говорит он. – А если так, то вся Греция должна узнать, что любовь твоя не имеет границ.
– Да ладно, – хмыкает Менелай, – Итака вовсе не настолько ужасна. – Его улыбка слегка тускнеет, истончается, но все же не исчезает с губ. – Ты плохо выглядишь, племянник. Надышался ядовитыми парами?
– Плавание было нелегким, несколько людей на корабле слегли с болезнью, – отвечает Орест быстро и просто – ах, фуриям не нравится такой скорый ответ, и его тело пронзает дрожь, которую едва удается подавить. Каждое слово дастся ему нелегко; за все нужно будет заплатить свою цену. – Хвала богам, добрый Лаэрт, желая защитить и наше уединение, и наши моления, принял нас у себя, велев своей дочери хранить все в тайне.
Последнее – запоздалое – дополнение вызвано взглядом на Пенелопу, замершую в темном углу.
– Добрейший человек, истинный итакиец. Но, племянник, я считаю тебя сыном, можно мне тебя так называть? Я, конечно, никогда не смогу занять место твоего героического отца, даже не мечтал об этом, но мне ненавистна сама мысль о том, что ты, такой юный, лишен мудрой поддержки моего брата. И хотя я всего лишь его жалкое подобие, но буду рад помочь тебе всем, что в моих силах…
С этими словами Менелай пересекает комнату и обнимает Ореста за плечи, заставляя того оторваться от стены. Ноги Ореста заплетаются, когда Менелай прижимает его к груди, и он почти падает, с трудом удержавшись от вздоха, затем переводит дух и сжимает кулаки, чтобы не схватиться за дядю в поисках поддержки. Менелай, ведущий запыхавшегося Ореста в комнату, как будто ничего не замечает.
– Как бы меня порадовало, если бы вы считали моего сына Никострата своим братом… – Никострат – сын рабыни. Возмутительна сама мысль о том, что он может иметь хоть какие-нибудь родственные связи с царем царей, но Менелая это, похоже, не заботит. – Теперь, когда я здесь, за вами будут присматривать как следует. Молитва – это, конечно, здорово, очень здорово и даже благородно, правда благородно, ваш отец мог бы гордиться вами обоими, но, не стану лгать, возникли вопросы, вопросы о том, куда отправились царь Микен и его прекрасная сестра. Само собой, есть вещи, о которых может рассказать только отец: к примеру, о том, что значит быть царем; но я чувствую, что просто обязан – и ему, моему брату, и вам – обязан помочь вам сейчас. Даже направить. Наилучшим возможным образом. Согласно моим скромным способностям.
Фурии чистят перышки, воркуют, нежно трутся друг о друга щеками, скользя языками меж растянутых губ. Орест прикрывает глаза, словно темнота – это цена, которую он платит за то, чтобы стоять прямо на своих ногах. Электра боится даже моргнуть. Скалящийся Никострат не сводит с нее глаз. Менелай сжимает Ореста за плечи, хмурясь: этакий заботливый дядюшка, безумно волнующийся за своего дурнопахнущего, обливающегося потом, дрожащего родственника. Лаэрт стоит у очага, прямой, как мачта величественного «Арго», впервые спущенного на воду. Пенелопа изо всех сил пытается стать как можно незаметнее.
– Дядя, – выдыхает наконец Орест, – ты слишком добр.
Хлопок по спине, которым награждает его Менелай, едва не опрокидывает юношу на пол. И лишь стремительный рывок Электры, подхватившей его, предотвращает падение. Менелай делает вид, что ничего не заметил, развивая бурную деятельность.
– Отлично, тогда все решено! Коня царю – Никострат, отдашь своего. Еще один нужен для его сестры… Сообщите во дворец: Орест, конечно, должен занять мои покои – и открывайте все лучшие запасы, что есть на кораблях… Не тревожься, дорогая сестрица Пенелопа, мы не доставим тебе ни капли беспокойства – все должно быть готово для моего племянника! Мы всё готовы отдать за царя!
Никострат высовывает голову из двери и, подхватив слова отца, повторяет их людям, разбегающимся с поручениями.
– За царя! – кричит он, и ближайшие слуги вторят ему.
– За царя! – вопят они.
– За царя! – отзывается долина.
– За царя! – ревут воины Спарты.
«За царя», – шепчут фурии, взмывая в небо, где хохочут и радостно кружат друг вокруг друга, и обгоревшие черные перья летят из хлопающих крыльев.
Пенелопа, Эос и Автоноя стоят на царском подворье и наблюдают за тем, как командуют другие.
Спартанские служанки захватили кухню: «Чтобы ни на йоту не обеспокоить тебя, хозяюшка, ни на йоту!»
Спартанские слуги носят припасы с кораблей Менелая: «К счастью, мы прихватили провизию, достойную царя. Не то чтобы я имел что-то против рыбы, но ты понимаешь!»
Спартанские слуги ходят дозором на стенах, стерегут ворота: «Есть люди, которые могут пожелать Оресту зла или, страшно сказать, гибели, а я должен хорошо заботиться о племяннике».
Эвриклея, старая нянька Одиссея, возмущена почти до слез:
– Мне велели не лезть не в свое дело! В моем собственном доме! Во дворце моего дорогого Одиссея!
Ее горе
