верность. Но это значит, что и вся остальная микенская свита снова рядом со своим царем: воины, жрецы, служанки, которые отплывали с Орестом из Микен. Микенцы и спартанцы нам и близко подойти не дадут.
– И отравитель наверняка до сих пор среди них, – вздыхает Пенелопа. – А мы бессильны ему помешать.
– Неужели? – задумчиво тянет Урания. – Это все еще твой дворец и наш остров. Пусть спартанцы его и захватили, но они его не знают.
– Менелай явился прямо к Лаэрту в дом. Он даже не пытался изобразить, что ищет что-то другое. Прошлый вечер, пир, дары… Все это было просто игрой. Он играл с нами. – Голос Пенелопы горек, как лекарственные травы, и мрачен, как лесной паук. Менелай пришел, Менелай переиграл ее в ее собственной игре, да еще с такой легкостью. С такой непринужденной, веселой легкостью. Она сглатывает желчь, вместе с ней подавляя отвращение, самобичевание и горькие сожаления, качает головой. – Этот остров слишком мал: на нем не спрятать безумного царя, а с таким раскладом, как сейчас, нам не победить. Место неподходящее, и… – ее голос обрывается, затем: – Нам нужны корабли.
– Судно, на котором рыбачат мои женщины, все еще ждет тебя, – напоминает Урания. – На нем всегда есть запас провизии и всего необходимого, на случай если нам придется бежать.
– Этого может не хватить. Урания, отправь весточку своим родственницам. Рыбацкие суденышки, лодки, плавающие на Кефалонию, маленькие, быстрые, столько, сколько сможем найти. Поговори с Приеной. Сколько у нас готовых к сражению женщин на Кефалонии?
– Примерно сотня, – отвечает Эос.
– Сотня. А на Итаке?
– Где-то девяносто. Но на острове больше сотни полностью вооруженных спартанцев, а наших женщин учили сражаться с пиратами, а не с ветеранами Трои.
– Тем не менее нам, возможно, придется. Урания, что слышно о боевых кораблях, которые Антиной, Эвримах и их отцы договорились оснастить и вооружить?
– Об их так называемых защитных судах? Говорят, что пока им удалось снарядить только один, который спрятали в порту Кефалонии при первом появлении спартанских парусов. Не хотели создать у Менелая неверное впечатление, я думаю.
– Хорошо. Автоноя, отправь сообщения этим двум и их отцам. Скажи им, что я прошу о личной встрече в удобное для них время. А еще приведи Амфинома. – Вот вроде бы и все, но вдруг мелькает еще одна мысль. – И Кенамона. Его тоже.
– У тебя есть план, моя царица? – шепчет Урания.
– Пока нет. Возможно. Анаит, у тебя есть хоть малейшая возможность подобраться к Оресту, присмотреть за ним?
Жрица качает головой.
– Вокруг него вьется жрец Аполлона, этот тип по имени Клейтос. Он здорово нагрубил мне, когда я представилась. Заявил, что это прелестно, когда женщинам кажется, будто они могут быть полезны, но Орест – царь, а потому за ним присматривать должен врач, лечащий людей, а не коз.
В этот момент даже Пенелопа с трудом подавляет безобразное, совершенно не царское желание закатить глаза.
– Хорошо. Анаит, присоединяйся к Приене и ее женщинам. Нам может понадобиться, чтобы ты была рядом с ней в подходящий момент.
– Я помолюсь Артемиде, – чопорно отвечает Анаит, – поскольку служу лишь богине, но, полагаю, она согласится с таким планом действий.
Забавно, как часто божествам приходится соглашаться с действиями, наиболее желательными для смертных. Это черта, которую я часто замечаю и которая весьма меня раздражала бы, не радуй она порой столь неожиданными, но приятными последствиями.
– А что будешь делать ты? – спрашивает Урания у Пенелопы, когда заговорщицы расходятся.
Та со вздохом опускает покрывало на лицо.
– Я пойду на пир, само собой.
Пир.
Глядите, боги, глядите: такого пира еще не бывало и вряд ли когда-нибудь будет.
Орест, сын Агамемнона, царь царей, убийца собственной матери, сидит на почетнейшем из мест, да, рядом, прямо рядом с пустым троном Одиссея. Лаэрт – бок о бок с ним, на той же почетной высоте, что и пустой трон его сына, а рядом со старым царем – Менелай. Они – трое равных, трое великих людей, сидящих рядом с призраком четвертого, цари и герои, воины и убийцы, все как один пьют вино, не встречаясь ни с кем взглядами.
Электра, Пенелопа и Елена расположились немного ниже, кресло Елены развернуто чуть в сторону, как обычно, хоть и наравне с ее царственными подругами, но все же немного в отдалении, чтобы она могла рассказывать свои истории в никуда, а не своим родным.
Ниже сидят те славные и великие, чье время еще впереди. Верный Пилад, пронзающий взглядом своего царя, словно тот от него за тысячи лиг. Молчаливый Ясон и жрец Клейтос, составляющие микенскую часть великих. Никострат, вытянувший ноги перед собой, как будто единственно удобная для него поза – держать ноги как можно дальше от головы. Лефтерий, считающий забавным поведение невооруженных мужчин.
Ниже – женихи.
Сегодня вечером их значительно меньше и никто не старался принарядиться. У большинства возникло множество важных причин, по которым они не смогли прийти на пир: заболевший родитель, неожиданный приступ дизентерии, необходимость срочно вычесать осла – на что хватило фантазии, правда. Лишь храбрейшие, знатнейшие или те, кому больше некуда идти, явились сегодня в пиршественный зал: Антиной, Эвримах, Амфином, Кенамон – и ни на ком из них нет ни серебра, ни золота. Менелай смотрит свысока на них, на их ныне скромно украшенные конечности, и его глаза блестят.
А среди них, как всегда, да, как всегда, служанки.
Служанки из Спарты Зосима и Трифоса всегда рядом с Еленой, и еще несколько дюжин, подающих угощения из недр кораблей Менелая, режущих на полоски мясо недавно заколотого быка.
Служанки из Микен во главе с Реной, которая всегда стоит рядом с Электрой, словно большое дерево, оберегающее маленький росток, и блестящими темными глазами следит за движением в зале.
Служанки с Итаки Автоноя и Эос, Меланта и Феба, даже мрачная Эвриклея, скитающаяся у входа в зал в надежде, что Лаэрт заметит ее и одарит добрым словом.
О них не вспомнят, когда об этом вечере будут слагать баллады, их не заметит ни одно божество, пролетающее мимо, но я проникаю в их души, занимая свое место, выше всех в этом зале, и даря им пылкие сны о нежных поцелуях и тоску по влажным удовольствиям, чтобы, проснувшись утром, они прикрыли глаза, мечтая вернуться в сон.
На пиру есть еще четверо гостей, которых все – или почти все – смертные не могут ощутить.
Афина присылает свою сову. Гера, мать богов, ненавидит эту сову, с наслаждением кидая в это создание предметы, как материальные, так и невидимые, пока не заставит улететь. Я считаю, что она – просто прелесть, этакий пушистый мячик, с чудесными мигающими глазами и подбородком, который так и тянет почесать, да, вот так, да, ты – прелесть. Птица, сидящая высоко на балках и наблюдающая за происходящим внизу, – это знак божественного присутствия, незаметный ни одному смертному, но таящий зловещее предупреждение в мигающем желтом взгляде.
А над балками, на самой крыше?
Ну конечно же, конечно, три фурии. От их присутствия скисает похлебка, горит хлеб, вино горчит прямо на губах. Никто не говорит ни слова, давясь испорченной пищей, прихлебывая отвратительную бурду, налитую в их кубки. Потому что сказать об этом – значит нанести оскорбление их истинному хозяину – не царице Итаки, а царю Спарты, распоряжающемуся теперь в ее дворце, – и никто не осмеливается. Кроме того, итакийские служанки отчасти рады видеть споры плесени на кушаньях, принесенных спартанцами на пир, и горды тем, что хоть их кухня готовит в основном рыбу в разных видах, но это, чтоб ее, свежая рыба.
А потому все собравшиеся здесь смертные ощущают присутствие фурий, но только один видит их и не смеет поднять глаза, иначе обезумеет, просто обезумеет.
– За Одиссея! – ревет Менелай, и кубки с прогорклым вином взлетают вверх, а сам Менелай тянется кубком сначала к отцу героя, потом к его жене, а затем наконец к пустому креслу.
– За Агамемнона! – предлагает Лаэрт, когда становится понятно, что Орест не торопится произнести свой тост, не менее значительный, чем дядин.
«За Клитемнестру, – шепчут фурии,
