с другой стороны, может, и нет, может, она все это придумала, все так быстро, так незаметно, какой пустяк.
Электра судорожно втягивает воздух, но не останавливается, не оглядывается, не сгибается, просто идет на звуки музыки, голосов, славящих ее брата.
Никострат усмехается и машет Пенелопе наполовину обглоданной костью, намереваясь идти следом.
– Никострат, – голос Пенелопы режет холодным ночным ветром. Он оборачивается к ней, приподняв одну бровь. – Просто хотела сказать, как чудесно видеть твою верность Менелаю. Для меня много значит, что он заслужил преданность и уважение даже таких людей, как ты.
Улыбка Никострата – копия отцовской, и она не сходит с губ, пока он идет в зал.
А что же утром?
– Что ж, дядя, полагаю, нам с братом пора отплывать, – говорит Электра.
– Ерунда, ерунда! – восклицает Менелай. – Как часто нам удается вот так собраться? Ты, я, Пенелопа; я знаю: для нее очень много значит, что мы все здесь и у очага ее снова семейное тепло после стольких лет. Вы должны остаться еще на ночь, я настаиваю!
– Нам правда пора отправляться, – начинает она снова, но Менелай обнимает ее за костлявые плечики, сжимая в крепком объятии.
– И куда же вы направитесь? – спрашивает он, сияя как солнце. – Куда вы направитесь?
Электре некуда бежать. За спиной у отца стоит Никострат, причмокивая влажными губами, как пес при виде кости. Хотя он считает Электру не женщиной, а уродливой ведьмой, юноша ни за что не откажет себе в удовольствии понаблюдать за ее страхом и унижением.
– Охота! – От хлопка Менелая по спине Орест чуть не падает. – Давайте поедем на охоту!
– Уже довольно поздно, и солнце стоит высоко… – частит Электра, сжимая руки, чтобы те не дрожали.
– Ерунда, вовсе нет! От свежего воздуха сплошная польза, и, честно признаться, племянник, судя по твоему виду, тебе не помешали бы занятия спортом!
– Увы, брат! – Пенелопа проскальзывает в их беседу, как тонкая змейка – под дверь. – По-моему, у моего царственного кузена уже есть планы, ведь он обещал поддержать моего дражайшего отца в его молениях в храме Афины.
Приятное, прохладное местечко, этот храм Афины. Много скамей, на которых можно посидеть в тени, где тебя не станут излишне беспокоить. Удобно, если вдруг захочется прилечь. Жрецы возражать не будут. Не сегодня. Пенелопа об этом позаботилась.
У Менелая на челюсти есть маленький мускул, который дергается на грани видимости, когда он слишком долго держит улыбку.
– Конечно, – восклицает он. – Как набожно. Чудно, чудно. Что ж, тогда мы с Никостратом отправимся на охоту сами, поймаем отличного оленя, добудем жаркое на ужин, так что увидимся на пиру.
Он снова хлопает Ореста по плечу, направившись к двери, но Электра успевает подхватить брата до того, как потеря равновесия станет падением.
На закате Урания встречается с Пенелопой в ее комнате, где та собирается на пир.
– У меня есть родственница… – начинает она.
– Не сейчас, Урания, – вздыхает Пенелопа.
Урания улыбается, пусть и немного разочарованная, что сегодня, похоже, не удастся похвастаться, какой умной она была, какой невероятно сообразительной и поразительной, даже немного сексуальной, если говорить о сексуальности, что происходит из уверенности в себе, сноровки, чувства собственной правоты, ощущения, что побеждаешь, можешь победить, что за тебя стоит бороться, – но не сегодня. Сегодня Пенелопа – женщина, которую величайшие мужи Греции ждут в зале внизу, и поэтому Урания наклоняется и шепчет ей на ухо:
– Когда вернешься, расскажу тебе пару секретов.
Позже.
Елена говорит:
– Что ж, все было мило, так мило, боги, думаю, мне пора отдохнуть.
Когда она встает, ее качает. Трифоса подхватывает ее под руку.
Пенелопа тоже встает.
– Могу я сопроводить тебя, сестра, помочь тебе?..
– Мы присмотрим за ней, – отвечает Зосима, рабыня, перебившая царицу надменно, высокомерно – совершенно возмутительно! Пенелопа смотрит на Менелая, не говорящего ни слова, на Лаэрта, который лишь поднимает бровь, не делая больше ни движения.
– Чудный пир, чудный! – лепечет Елена, пока Зосима с Трифосой ведут ее прочь.
Электра говорит:
– Возможно, нам тоже следует…
Никострат вопит:
– Еще вина! Еще вина сюда! – перебив ее на середине фразы.
– Мне завтра нужно возвращаться к молитвам, – бормочет Лаэрт, ни к кому не обращаясь, – учитывая, каким благочестивым я стал в последнее время.
– Боги, если бы я был Посейдоном и услышал твои молитвы, я бы на самом деле передумал топить Одиссея в бездонных глубинах, правда, – хихикает Менелай.
Лаэрт ничего не отвечает, но где-то в глубине глаз мелькают воспоминания о том, каково было держать на руках своего малыша, молотящего воздух крошечными ножками и надувающего пузыри беззубыми деснами, и ему не до смеха.
А затем, некоторое время спустя, встает Орест.
– Я, ох… – выдавливает он.
И падает.
Электра кричит.
Лаэрт отдергивает ноги, чтобы не задеть рухнувшего царя.
Менелай отдает свой кубок Лефтерию, едва пригубив вино. Пилад вскакивает на ноги и кидается к кровному брату, хватаясь за меч.
– Защищаем царя! – кричит он. – Защищаем царя!
Трудно понять, от кого следует защитить Ореста или как, с учетом всех обстоятельств, но зато он такой мужественный и отважный в своей тревоге. Ясон и Клейтос тоже подходят, опускаются на колени перед своим господином, трясут его. Микенские служанки во главе с Реной сбиваются в плотное кольцо вокруг Электры, отчего Пенелопа оказывается зажатой в углу, за их спинами, плечами и толпой вопящих мужчин, прилагая немало усилий, чтобы из нее просто не вышибли дух.
А на полу Ореста бьет дрожь, потом скручивают судороги. Он трясется с головы до ног, корчится, вскрикивает, пускает слюну; его кишечник расслабляется, он стонет, пот течет с него ручьем.
– Мама, мама! – скулит он, сначала так тихо, что даже стоящие рядом, похоже, не слышат, а затем еще раз: – Мама, мама! – теперь громче и еще громче.
Я кладу руку на его лоб, и мою кожу обжигает горячечный жар. Я вспыхиваю коротким потрясенным возмущением, оглядываюсь, готовая обрушить страшную кару на любое создание, небесное или земное, осмелившееся бросить вызов богине, тем более такой могущественной, как я, – и вижу их. Три фурии стоят в дверях зала, сомкнув когтистые лапы, словно это не три отдельных создания, а многоголовое чудище с единым духом, и указывая прямо на корчащегося Ореста.
«Клитемнестра», – шипят они, а он кричит: – «Мама!» «Клитемнестра!» – поют они, а он стонет: – «Прости меня!»
«Клитемнестра!»
Они подбираются все ближе, в итоге зависнув над ним, изогнув свои невидимые шеи, паря над смертными, столпившимися вокруг юного царя. Я вижу, как давится Пилад, когда одна пролетает сквозь него; слышу, как задыхается Рена, когда чует мерзкий запах, оставленный другой. Сова Афины улетела. Я одна стою перед тремя созданиями и их жертвой, и я…
Я отступаю.
Фурии заключают Ореста в объятия, а он кричит, кричит и кричит:
– Прости меня, прости меня, прости меня! – перед всем залом, перед всей знатью западных островов, перед своим царственным дядей, перед сестрой, перед друзьями и врагами. – Прости меня!
Наконец Пенелопа проталкивается сквозь толпу, дрожа от близости клекочущих фурий, хотя и не знает, что они так близко.
– Ты, помоги ему! – рявкает она на Пилада, который держит трясущегося царя. – Неси его в покои! Нужны чистая вода и жрец – где жрец?
– Я жрец Аполлона на службе у царской семьи, – сообщает Клейтос, съежившийся, словно стыдясь своего присутствия здесь.
– Присмотри за ним! – рычит она.
После ее распоряжений начинается хоть какое-то шевеление. Кто-то поднимает трясущегося Ореста, другие утешают уже в открытую рыдающую Электру. Никострат подносит кубок к губам, женихи расступаются перед группой, как вороны перед волком, Лаэрт просто смотрит, вздернув брови, а Менелай…
Что ж, Менелай сидит в своем кресле, не произнося ни слова, и улыбается.
Ночью царят хаос, неразбериха.
Все, кому надо и не надо, столпились у покоев Ореста. Коридоры итакийского дворца слишком узки для того, чтобы подобное времяпрепровождение можно было назвать приятным.
Клейтос,
