Пилад, Электра и Менелай собрались у постели Ореста. Жрец Аполлона жжет дурно пахнущий травяной сбор, монотонным речитативом произнося молитвы. Аполлон не отвечает. В наши дни его намного больше интересует музыка, чем медицина.
Пенелопа пытается пройти в покои, но Лефтерий загораживает вход, качая головой.
– Лучше оставить это жрецам, – тянет он слова, не переставая пережевывать прихваченное с пира угощение, ведь он не из тех, для кого умирающий царь – веская причина пропустить обед.
– Я – хозяйка этого дома!
Спартанец пожимает плечами. Она же сама все сказала, правда? Хозяйка, не хозяин. А какой толк от хозяйки?
С гневным фырканьем, сделавшим бы честь ее свекрови Антиклее, Пенелопа отворачивается, решив искать другой способ, но вместо этого находит неожиданного союзника. Лаэрт тоже взял еду с собой, но вовсе не стремится протиснуться к двери, удовлетворенный ролью зрителя. Она надвигается на него, хватает за руку.
– Праведные молитвы? – предлагает она.
Старик смотрит в глаза невестке, а затем бурчит:
– Ладно. – Она благодарно кивает, а когда собирается уходить, его костлявые пальцы перехватывают ее руку. – Осторожнее, – добавляет он, прежде чем, решительно прошагав по коридору, оттолкнуть Лефтерия и зайти в комнату, не успевает тот и слова сказать. – Так что там с парнишкой? – слышит она его громкий голос из покоев больного. – Рыба пошла не впрок? Я знаю одну чудесную молитву Афине…
Никострат сидит в зале, ковыряясь в блюдах, оставшихся на столах. Осмелившиеся заявиться на сегодняшний пир женихи сбились в нервные стайки: было бы верхом грубости покинуть дворец, когда великий царь Микен болен, к тому же может создаться ложное представление о том, насколько глубоко и страстно они пекутся о его здоровье. С другой стороны, сделать они ничего не могут, а случись ему умереть, их присутствие здесь может иметь множество неприятных последствий, а потому попавшие в эту западню женихи небольшими группками шепчутся у дверей и окон, в грязных дворах и у пустых колодцев. Присутствующие здесь спартанские воины никому не позволят пройти через отлично охраняемые ворота, но не скажут почему, а спросить никто не осмеливается.
– Он что, умирает? – кидается Эвримах к Эос, которая проходит мимо во главе процессии служанок, с водой и чистой тканью, чтобы вытирать пылающий лоб больного. – Орест умирает?
– Конечно, нет! – обрывает она. – Не будь смешным!
– Можем начать уборку, раз уж все равно никто спать не собирается, – вздыхает Автоноя, обводя взглядом разгром, оставшийся после прерванного пира. – Богам известно, что нас ждет завтра.
Итакийские служанки принимаются за уборку. Ни спартанские, ни микенские товарки не приходят им на помощь, растеряв весь энтузиазм, едва речь заходит о грязной работе. В тусклом свете факелов женщины приносят воду из колодца, трут полы и распахивают ставни. Мелькают тени, и из каждого темного угла раздается то приглушенный шепот, то нервное восклицание, в то время как наверху Клейтос велит подать ту траву, вот это лекарство, капнуть в жаровню освященного елея или затянуть очередную молитву.
– А если Орест и впрямь умрет?.. – шепчет Феба на ухо Автоное, пока они выплескивают грязную воду из тазов в темноту огорода.
– Не умрет.
– А если… что случится с Итакой?
Вспышка света мешает Автоное дать ответ – еще одна группка женихов пробирается в темноте, но, заметив женщин, сворачивает в сторону. Никто не станет болтать там, где могут услышать, а потому:
– Чисть получше! – заявляет Автоноя.
Менелай замечает Пенелопу, в ожидании стоящую у покоев Ореста. Кладет руку ей на плечо, печально качая головой.
– Мой бедный племянник, – вздыхает он. – Боюсь, он совсем, совсем обезумел. – Произнося это, он должен был закрыть глаза или печально опустить их вниз, по крайней мере, воздеть к небу, словно моля небеса исправить эту ужасную несправедливость. Но нет, он смотрит прямо на Пенелопу, ожидая ее ответа.
Она сжимает руки перед собой. Сжав руки, она, возможно, не дрогнет, не выдаст волнения.
– Что мы можем сделать?
Мгновение.
Улыбка.
Легкое пожатие плеча.
– Если честно, сомневаюсь, что ты сможешь что-то сделать.
И с этими словами, оставив спартанцев сторожить покои Ореста, а фурий – радостно кружиться в вышине, Менелай, царь воинов с черно-красными щитами, завоеватель Трои, отправляется в постель.
Луна поворачивает к горизонту и в самом темном из закоулков, в небольшой комнате рядом с запертой оружейной дворца, наконец собирается тайная вечеря.
Участники прибывают медленно, нервными перебежками, извилистыми коридорами, а спартанцы, похоже, даже и не думают связать эти передвижения между собой. Некоторые надели плащи, натянув их поглубже, чтобы скрыть лицо. Одна из них, как обычно, в покрывале; утомленная, она замирает в ожидании у дальней от двери стены, в компании верной Эос, с маленьким фонарем в сложенных лодочкой ладонях. Если бы собравшиеся здесь не были так хорошо знакомы, они могли бы и не узнать друг друга вовсе, настолько глубока темнота и тихи их голоса. Но им не провести меня, всевидящую, и я называю каждого собравшегося: Пенелопа и Эос; старый советник Медон, глубоко недовольный тем, что его подняли с кровати; Антиной и его отец Эвпейт; Эвримах и его отец Полибий; Амфином, воин и наследник престола; Кенамон, чужеземец с дальнего юга, занесенный так далеко от дома.
В комнате семь мужчин против двух женщин. Такое соотношение крайне нетипично для Итаки. Ни один из мужчин не вооружен, но им это и не нужно при таком перевесе. Отчасти поэтому Пенелопа пригласила Кенамона, который никогда раньше не присутствовал на столь секретных встречах, и, похоже, теперь ему ужасно любопытно и ничуть не страшно, поскольку он не особо разбирается в вопросах местной политики, чтобы испытывать положенную долю ужаса. По крайней мере, именно так себе говорит Пенелопа.
– Антиной, Эвримах, Амфином, господа, спасибо, что пришли, – шепотом начинает она, едва последнего участника приводят в это темное, тайное место.
– Что все это значит? – выпаливает Эвпейт, не дав сыну и рта раскрыть.
Антиной беспардонностью пошел в отца, но так уж вышло, что единственный человек, которого ему в этом не переплюнуть, не переговорить, – это тот, кто его учил; и этому человеку не дано понять, что все качества, так раздражающие его в сыне, он просто не желает замечать в самом себе.
– Зачем мы здесь? Что происходит? Орест умирает? Чего хочет Менелай?
Полибий, отец Эвримаха, поддерживает его короткими одобрительными восклицаниями. Дело не в том, что ему нечего сказать, – по крайней мере, если уж Эвпейт взялся говорить от имени своего сына, то и Полибий не собирается оставаться в стороне.
– Что будешь делать со спартанцами? Какова ситуация с Микенами? Что ты натворила, женщина? Что натворила?!
Он впечатывает кулак в ладонь. Эвримах вздрагивает. Среди собравшихся в этой комнате лишь Эвримаха пугает звук этого удара, остальные даже не шевелятся.
В тусклом свете фонаря глаза Пенелопы превращаются в два маслянисто поблескивающих озера, расцвеченных огнем. Она разглядывает мужчин, ожидая, пока те наговорятся; Медон стоит рядом. Обычно в такие моменты старый советник начинает говорить, выходит вперед и защищает честь своей царицы, требуя внимания от этих мужей, являющихся его ровесниками. Но не сегодня. Ему обо всех этих событиях известно так же мало, как и остальным присутствующим, но, в отличие от прочих мужчин при дворе Пенелопы, он знает, когда следует сохранять спокойствие.
Поэтому вместо него Кенамон прочищает горло и говорит негромко:
– Возможно, нам следует дать слово славной царице?
Пенелопа чуть наклоняет подбородок в его сторону, едва заметно, а затем откидывает покрывало. Антиной судорожно вздыхает – этот жест видели всего несколько женихов, хотя многие воображали себе его как признание, как дар, предназначенный только им.
– Господа, – превозмогая усталость, говорит она, и голос, твердый, спокойный, заполняет комнату, – спасибо, что пришли, несмотря на столь необычные обстоятельства. Я решила, что лучше поговорить сейчас, пока вокруг такая… суматоха и пока положение не ухудшилось еще сильнее. Сейчас об Оресте заботится микенский жрец, и ему дали снадобье, погрузившее его в глубокий сон. Ни я, ни мои служанки не можем к нему войти. А тем временем Итаку захватили!
Эти слова вызывают
