впиваясь когтями в конек крыши. –
Мать убитого младенца, убитой дочери, жену мужа-предателя, убийцу царя, за Клитемнестру! Клитемнестра, Клитемнестра!»
Зосима наполняет кубок Елены вином из золотого кувшина, и Елена поднимает кубок в приветственном жесте.
– За моего мужа! – провозглашает она.
Тем, кто сидит неподалеку, тоже приходится поднять кубки, но Менелай свой не поднимает. Из-за этого кубки не поднимают и Лаэрт, и Орест, и Электра, и Пенелопа.
Менелай впивается взглядом в лицо жены, в широко распахнутые темные глаза, и на мгновение та встречает его взгляд, но затем отворачивается, хихикнув. Это тихий, едва слышный звук. Она прикладывает пальчики к губам, словно сама удивлена им, словно надеется, что ей удастся затолкать этот звук назад, за свои прекрасные жемчужные зубки.
– Что ты делаешь? – спрашивает он. Она не отвечает. Он отдает свой кубок слуге, наклоняется поближе. – Что ты делаешь? – Его голос напоминает шипение, шелест пепла над потухшим огнем, но прекрасно разносится по всему залу. – Вздумала глупости творить?
– Нет, дорогой, – манерно тянет она. – Нет, я просто подумала…
Он выбивает золотой кубок из ее рук. Тот со стуком летит прочь, пока не ударяется о ноги ближайшего жениха. Вино проливается красной блестящей дорожкой, Елена смотрит на это очарованно, завороженно, будто никогда не видела ничего настолько алого – да, даже крови. Кенамон опускает взгляд на лежащий у ног кубок, медленно поднимает его, отдает служанке, а та – Никострату, который держит его на вытянутой руке, будто в том яд.
Звук, с которым ладонь Менелая бьет по лицу Елены, разлетается по всему залу. В тишине, следующей за этим, слышится лишь треск янтарных угольков в очаге. Даже фурии прекращают щебетать над залом, обратив горящие взгляды на развернувшуюся сцену. Елена, отброшенная на ручку кресла, медленно выпрямляется. Второй удар недостаточно силен, чтобы уронить ее на пол, но она все равно падает, прижав руку к отпечатку ладони, пламенеющему на ее совершенной щеке. Он не повредил ее нежной, прекрасной плоти, и я уберу синяки еще до наступления рассвета, но пока прилившая кровь все еще ярко пылает под кожей.
Он выпрямляется, откидывается на спинку своего кресла, взмахом требует новый кубок, еще вина. Снова тянется им к Лаэрту, к Оресту. Похоже, не замечает Электру с Пенелопой, не говоря уже о жене, пытающейся занять свое место.
– За Одиссея, – повторяет он. – За Агамемнона. За наших павших братьев, героев Трои.
Он пьет.
Лаэрт пьет.
Орест пьет. Руки последнего дрожат, когда он держит кубок. Электра тянется поддержать, успокоить его, но Пенелопа перехватывает ее движение, тянет назад, слегка, едва заметно качнув головой под трепещущим покрывалом. Электра сжимает руку в кулак, устраивая его на колене.
– За героев Трои! – Никострат даже не дает себе труда выпрямиться, произнося свой тост, все еще развалившись в кресле так низко, что чудом не сползает с него на пол.
– За героев Трои! – звучит в зале с энергией и страстью вянущей маргаритки.
За длинными столами, стоящим дальше всего от огня:
– Попробуй это, – шепчет Клейтос, протягивая через стол щепотку трав.
Кенамон смотрит на них с некоторой рассеянностью, не уверенный в чистоте намерений жреца Аполлона. Клейтос хмыкает, как мудрый человек, знакомый с глупостью чужеземцев, и посыпает зажатым в пальцах порошком сначала свой кубок, а потом и кубок египтянина. Похоже, что даже среди жрецов Микен распространилась привычка доказывать, что не собираешься травить собутыльника. Он берет свой кубок, поднимает его вверх и выпивает до дна. Кенамон осторожно следует его примеру, а затем с облегчением делает хороший глоток. До этого вино кислило, отчасти даже отдавало кровью; ни одна земная специя неспособна перебить вкус желчи фурий на губах Кенамона, но травам жреца, по крайней мере, удается его слегка смягчить.
Клейтос смотрит, как он пьет, затем со смехом хлопает его по плечу.
– Итакийское гостеприимство, – объясняет он. – К нему лучше подготовиться заранее.
Кенамон улыбается, но не отвечает. Его тянет защитить Пенелопу, объяснить, что до приезда Менелая ему ни разу не подавали ни единого кубка вина или куска рыбы, которые не были бы по меньшей мере абсолютно пригодными в пищу. Но он сидит среди женихов и великих мужей Микен и уже понял – увы, как быстро он понял, – что с этими греками лучше хранить молчание, чем искренне кого-то похвалить. Он полагает, что это трагедия, ужасающее свидетельство печального состояния Греции.
– Мне как-то удалось выменять порошок из останков какого-то египтянина, – задумчиво говорит жрец, погрузившись в воспоминания. – Отлично помогает от нарывов и болезней крови.
Глаза Кенамона удивленно расширяются, но ему удается сдержать крик: богохульство, богохульство, ты, гнусный осквернитель мертвых! Слишком многие женихи в этом зале ждут от него именно таких действий: драки, нарушения священных правил гостеприимства, – чтобы у них наконец появился повод удалить его из их игры, лишив жизни.
А потому легкое, как весенний дождь:
– Как интересно. И многие мои соотечественники, продающие тела наших мертвых, приезжают в Микены?
– О, немало! – хихикает Клейтос. – Сам приезжай взглянуть, если доживешь.
В этих словах нет угрозы; жрец Аполлона – просто реалист, решает Кенамон и на мгновение, причем не в первый раз, оглядев заполнивших зал мрачных женихов, видит не обычных мужчин, а живых мертвецов.
Он вздрагивает, отворачивается, умудряясь сделать еще глоток испорченного вина, чтобы смыть картину, отпечатавшуюся в глубине его темных, таинственных глаз.
В закоулках дворца под конец пира.
Пенелопа находит стоящую у дверей кухни Электру, которая судорожно пытается выровнять дыхание.
Дочь Клитемнестры на грани паники. Вот оно, вот оно, сбитое дыхание, отчаянные выдохи, судорожные, резкие вдохи, выдохи, рыдания, она рухнет на колени: о боги, не позволяйте никому увидеть; всемогущий Зевс, помоги мне; помоги, великий Арес; помогите мне, воители небес…
Я подхватываю ее, пока она не упала. Моего имени она не называет. Электра не взывает к женщинам Олимпа. Но я все равно ловлю ее, поддерживаю, прижимаюсь лбом к ее лбу, убираю жар и ужас из ее груди. Очередным проявлением своей воли я сквозь тени дворца привожу к ней царицу Итаки. Играет музыка, льется вино, но всего лишь раз моим велением никто не спросит, куда делась Пенелопа сейчас, когда она держит девушку за руку.
– Электра? – шепчет она. – Сестра?
Электра выпрямляет спину.
Так должны вести себя царевны.
Вытирает следы слез с глаз.
Смотрит на затянутое тучами полуночное небо и молится Зевсу, думает, что слышит, как фурии шепчут имя ее матери: «Клитемнестра, Клитемнестра», думает, что видит дух матери, но, встряхнув головой, понимает, что это ее воображение.
– Электра, – снова шепчет Пенелопа. – Поговори со мной.
– Все пошло не так, – отвечает та, и голос ее срывается, а непролитые слезы заставляют губы дрожать. – Орест у Менелая, и пусть мой брат сейчас стоит и разговаривает, но это лишь вопрос времени, только времени, они снова придут за ним, безумие снова придет за ним, оно придет и…
Она замолкает.
Сказать больше – значит сломаться.
Пенелопа обнимает ее.
Клитемнестра как-то раз пыталась обнять дочь, но юная Электра оттолкнула ее, назвала развратницей, блудницей и дюжиной других слов, смысла которых не знала, но посчитала подходящими к случаю.
И вот ее обнимает Пенелопа, а Электра, к своему удивлению, крепко обхватывает старшую родственницу руками и отказывается плакать, пусть даже слезы рекой текут по щекам. Ну и ладно, это просто телесная немощь, никто не плачет. Не Электра. Не дочь Агамемнона.
«Клитемнестра, Клитемнестра! – кудахчут фурии. – Дочь Клитемнестры!»
Затем из дверей слышится:
– Какая прелесть.
В них с улыбкой замер Никострат, опершийся на косяк и задумчиво ощипывающий мясо с кости, которую держит в руках. Электра с Пенелопой разжимают объятия.
– Никострат, – бормочет Пенелопа, – мы можем тебе чем-нибудь помочь?
Он пожимает плечами:
– Просто наслаждаюсь проявлением тесных родственных уз.
– Прошу меня простить, – шепчет Электра, пробираясь мимо Никострата назад в зал.
При этом его рука падает.
Обычное дело.
Возможно, она толкнула его, проходя.
А может, он так повернулся, пропуская ее.
Его пальцы гладят ее пониже спины, но,
