рассказали об этом не всем, опасаясь, что кто-то может пойти ко мне и попытаться обменять эту информацию на какую-нибудь… услугу. А тебе не сочли нужным говорить – тебя эти дела не касаются. Именно из-за этого ты сейчас здесь. Я не стану разговаривать с этими шакалами наедине: должен присутствовать неподкупный свидетель.
Это не совсем правда, но Кенамону об этом неизвестно. Как, впрочем, отчасти и Пенелопе. Она сама не до конца уверена, зачем позвала сюда египтянина, и слишком боится того, что эта неуверенность может означать, если получше в ней разобраться.
– Если Менелай станет царем царей – Итаки, за которую вы так грызетесь, больше не будет. И получается, что на этот раз наши намерения совпадают. Я не желаю выходить за какого-нибудь мелкого советника Менелая; вы не желаете, чтобы спартанцы вырезали вас во сне. Согласны?
– Даже если и так, – бормочет Эвпейт, – что именно ты предлагаешь предпринять, женщина?
Любой, назвавший Пенелопу «женщиной» вместо «царицы», «светлейшей», «почтеннейшей», немедленно был бы повержен к ее ногам, будь с ней рядом Одиссей. Необязательно убит – Одиссей верил в силу поистине жестоких наказаний и понимал, что эффект теряется, если использовать их слишком часто, – но, безусловно, получил бы массу причин следить за своим языком. Однако Одиссея здесь нет, а Эвпейту смерть наступает на пятки, отсюда и «женщина». Взглядом Медона можно зажигать факелы, но Пенелопа, если и заметила небрежность – а она заметила, – не подает вида.
– Приходит время, когда нам нужно будет принять решительные меры. Выбрать между двумя царями – Менелаем и Орестом. Если мы поставим на Ореста и проиграем, Менелай убьет нас всех. Однако, как уже упоминалось, вас он убьет в любом случае, поэтому переживать не стоит. На самом деле я могла бы сразу поставить на Менелая, согласившись взять в мужья того, кого он пожелает, а в качестве свадебного подарка он, без сомнений, согласится казнить любого из вас, женихов, на кого я укажу, и тем способом, который сочту подходящим, просто чтобы показать свою щедрость.
Пенелопа наслаждается воображаемой картиной намного дольше, чем, по ее мнению, следовало бы. А особенно ее радует то, что ни один из присутствующих не настолько глуп, чтобы не согласиться с ее красочным, кровавым предположением. Редко – так редко – эти мужчины прислушиваются к ее словам с таким вниманием и сосредоточенностью.
– Что ж, ради вашего же блага мы должны убедиться, что Орест в безопасности, в полном здравии и на троне Микен. Я, конечно, просто женщина, слабая и одинокая, но с хорошим советом и верностью знатнейших людей острова, возможно, нам удастся сослужить царю Микен службу, защитив его. Для этого, я предвижу, мне может потребоваться быстрый мощный корабль. Ваш корабль.
Антиной открывает было рот, чтобы возразить, но, к его удивлению, отец хватает его за руку. Эвримах при виде этого благоразумно держит язык за зубами. Полибий глядит на Эвпейта, Эвпейт – на Медона, Медон – на Полибия. Старый советник улыбается. Остальные отводят глаза.
– Что… именно ты предлагаешь?
– Передайте ваш корабль под командование Медону. Вы все знаете этого достойного человека.
– Прислужника твоего мужа и преданного друга твоего сына!
– Да, он любит моего сына. Конечно, любит. А еще он верно служит Итаке – Итаке и ее народу – вот уже сорок лет. Он поступит так, как должно. А если в процессе исчезнет угроза для моего сына, тем лучше. Такова цена, которую вы заплатите за то, что я не пойду прямо к Менелаю смиренно молить о защите от вас и остальных женихов. Может быть, Телемах вернется с воинами, может быть, решит сражаться. Вы будете разбираться с этой проблемой, когда она возникнет, по-мужски, иначе я обрушу всю мощь Спарты на ваши головы прямо сейчас – и плевать на последствия. А теперь давайте мне мой корабль.
Медон впервые слышит обо всем этом, а его уже скрутил приступ морской болезни. Но он не собирается заявлять ни о чем сейчас, когда женихи и их родственники вглядываются в лица друг друга, ища согласия или возможности отступить. Наконец Амфином произносит:
– Моя госпожа, похоже, мы все здесь в твоей власти. И пусть не я руковожу командой вышеозначенного корабля, но все влияние, все полномочия, что я имею в этом деле, я с радостью передаю славному Медону.
Довольно бессмысленное утверждение, но здесь, на западных островах, бессмысленные утверждения зачастую ценятся не меньше бронзы. Пенелопа кивком принимает его и переводит вопросительный взгляд на Полибия с Эвпейтом, полностью игнорируя их сыновей.
– Эта игра… опасна, – наконец бурчит Полибий. – Но, боюсь, Амфином прав. Менелай не может быть царем царей. Не может. В нем нет… доблести. Я не стану извиняться за сделанное во благо моего сына и во благо Итаки. Этому острову нужен такой царь, как мой сын, и лишь твое промедление, твое невыносимое упрямство привели нас в такую ситуацию. Но раз уж мы здесь, придется действовать сообща. По крайней мере, пока не разберемся с этим вопросом.
Все взгляды обращаются к Эвпейту. Похоже, их сыновья в этих переговорах не играют совершенно никакой роли.
– Ладно, – сдается старик, – Медон может принимать командование. Но когда Менелай уплывет – если мы до этого доживем, – тебя ждут последствия твоих угроз, царица. Расплаты не избежать.
И он, развернувшись, направляется к двери. Дверь тяжелая и заедает, что немного портит его великолепный уход, но в конце концов он покидает комнату в сопровождении печального Антиноя. Полибий кивает и уходит с Эвримахом за спиной чуть достойнее, чем его вечный соперник.
Амфином кланяется.
– Моя госпожа, – произносит он. – Как тот, кто собирается стать царем, я не могу извиниться за участие в заговоре против моих врагов. Телемах убьет нас, если дать ему шанс, – глупо пускать льва в овчарню. Однако как тот, кто собирается стать вашим мужем, я приношу свои извинения. Эти действия были признаны необходимыми. Но они также были и жестокими. Я не могу примирить или опровергнуть эти истины, и на этом все.
Сказав это, он снова кланяется и поднимает глаза, чтобы увидеть, не мелькнет ли что-нибудь на лице Пенелопы: тень согласия, отблеск прощения, – но она уже опускает покрывало, поэтому он с тихим вздохом выскальзывает за дверь.
Таким образом, остаются еще Медон, Кенамон и Эос.
– Что ж, – наконец говорит египтянин, – это все, м-м-м… правда очень…
– Я удивлен не меньше твоего, – ворчит Медон, хлопая жениха по плечу.
– Благодарю тебя за то, что пришел, – заявляет Пенелопа, не глядя в глаза египтянину. – Очень важно, что у этой встречи был беспристрастный наблюдатель.
Правда?
Кенамон в этом сомневается.
Медон почти уверен в обратном.
Оба разглядывают землю, словно там, в пыли под ногами, может скрываться разгадка этой тайны.
– Медон, поговори утром с Полибием и Эвпейтом о том, что нужно, чтобы взять судно под свое командование. Мы не можем вовлекать спартанцев в прямой конфликт на море, само собой, но все же нам может пригодиться быстрое и мощное судно. Жди моего приказа.
Медон никогда прежде не ждал приказов от своей царицы. Само собой, он действовал в ее интересах, давал ей лучшие советы и старался закрывать глаза на те ее поступки, что больше подошли бы царю, а не царице, пусть и совершались втайне. Но прямой приказ? Он никогда не слышал ничего подобного от своей царицы. Но с удивлением понимает, что ему почти нравится подобное развитие событий. Разве не лучше, когда она отдает приказы, а не дергает за ниточки, подводя к желаемому итогу? Пожалуй, что лучше.
Он улыбается и низко кланяется, взмахнув рукой.
– Моя царица, – шепчет он, – какая поучительная нынче выдалась ночь.
– Благодарю, советник, за все.
Он берет ее за руку, чуть сжимает, снова улыбается, видя все еще стоящего в тени Кенамона, еще раз кивает и выходит.
Теперь из мужчин остался лишь Кенамон.
– Признаюсь честно, – говорит он наконец, – что, впервые прибыв на Итаку ухаживать за тобой, я и не подозревал, что все будет так… сложно. Думал, буду рассказывать тебе волшебные истории о моей родине, дарить подарки, при случае вверну
