Да, я знаю, что ты хочешь сказать, но уверяю тебя: к тому моменту, когда мы туда доберемся, я уже разошлю гонцов в Дельфы, в Афины, соберу всех жрецов Аполлона в своем дворце, чтобы проследить за здоровьем моего племянника, за его безопасностью. Кроме того, не могу же я привезти его в Микены в таком состоянии! Люди решат, что он не может править… Не роняй это! Ты что, слепой? Где мой сын? Он должен был… Ты! Ступай посмотри, где Никострат! Шевелись!
– Само собой, – бормочет Пенелопа. – Ты, как всегда, мудр и великодушен. Возможно, мне также следует послать весточку Нестору, Спарте придется как нельзя кстати помощь ее ближайшего союзника…
Менелай отмахивается от ее слов.
– Нет нужды, нет нужды! Это дела семейные, а Нестор – ну, то есть он и я, в общем, мы с ним… но кровь. Кровь сильнее. Кровь связывает крепче.
– Ты не думаешь, что другим царям стоит узнать об этом? Они могут встревожиться, узнав, что Орест в Спарте. Я – всего лишь глупая женщина, конечно, я – лишь…
– Именно, – рявкает он, а затем спохватывается, поворачивается к Пенелопе с широченной улыбкой, кладет руки ей на плечи, сжимает, едва не заключая в свои знаменитые дружеские объятия. – Прости меня, сестра. Ты совершенно права – как всегда, впрочем. Я забылся. Конечно, я отправлю гонцов к другим царям, чтобы сообщить им, что мой племянник столь… злополучно недееспособен. Они должны знать. Где Никострат? – последнее рыком разносится по залу, но ответа нет. – Во имя Зевса, – бормочет он, направляясь прочь из зала к выщербленной, скрипящей лестнице, ведущей в комнату его сына.
Он не успевает добраться до нее прежде служанки, посланной им за сыном. И именно ее крик, полный неизбывного ужаса, заставляет даже Менелая, который уверен, что физической нагрузки ему хватило и в молодости, а сейчас, постарев, он имеет право не прилагать лишних усилий, пуститься бегом.
Никострат просыпается.
Пусть я не столь мелочна, как остальные боги, я действительно считаю всего лишь легким невезением то, что из двух человек в его комнате крики разбудили именно его. Прохладный морской бриз залетает в открытое окно, и воздух в комнате свеж, как и умытая волнами земля за окном. Шерстяное покрывало на полуобнаженном теле Никострата сбилось, словно сон его был тревожным, кровь, засыхающая в его складках, почернела и теперь походит на застывший цемент. На полу крови еще больше: тут лужица, там длинные полосы, оставленные руками, ногами, а то и телами. Одинокий отпечаток изящной ступни у двери отмечает край этой чудовищной росписи, а посреди самой большой лужи лежат лоскуты ткани из таза для умывания, пропитавшиеся кровью до идеально алого цвета. Стоящая рядом с дверью золотая броня, которую Никострат с гордостью таскает повсюду, куда ни поедет, в полном беспорядке, громадный осадный щит упал лицом вниз так, что стали видны мощные крепления сзади, а клинок снят с подставки и вогнан в тело Зосимы, неподвижно скрючившееся на полу.
Именно последнее, то есть тело убитой служанки, и вызвало тот душераздирающий крик, что даже Менелая заставил пробежаться. И вот он, запыхавшийся, стоит в дверях, смотрит на зарезанную Зосиму, смотрит на сына, встающего с кровати, с кровавыми разводами на ногах, на груди, на лбу и впервые за очень долгое время не может найти слов.
– Отец!.. – окликает Никострат, нашаривая покрывало, чтобы прикрыть наготу. Затем и он замечает кровь, видит убитую служанку, и на короткое, но весьма приятное мгновение все спартанцы лишаются дара речи.
Затем, встревоженная криками ужаса, в дверь заглядывает Елена, видит свою мертвую служанку в луже густой, подсыхающей крови, судорожно вздыхает и, покачнувшись, падает без чувств к ногам мужа.
В рассказах поэтов мертвая дева – обычно малозначительный персонаж. Что мы знаем о жене Геракла помимо того, что она пала от его руки? Что известно об Ариадне кроме того, что она стала жертвой измены и вероломства, брошенная на произвол богов и волн?
Так же дело обстоит и с Зосимой, убитой в изножье кровати Никострата. Самое главное в ее жизни – смерть, ведь она приняла ее из рук сына Менелая, а это гораздо интереснее и важнее для истории, чем вся остальная жизнь, прожитая ею до сего знаменательного события.
Но я, так же хорошо, как молитвы живых, слышащая стенания мертвых, их скорбный плач о покинутых возлюбленных, которых им больше не увидеть, до сих пор слышу песню Зосимы. «О жалости молю, – плачет она, – о, лишь о жалости, ведь я думала, что люблю мужчину и он любит меня, но ошибалась. О жалости молю, ведь я была наказана, о, так жестоко наказана за порывы моего сердца».
Елена сидит в коридоре, и Трифоса обмахивает ее веером. Если у выжившей служанки смерть товарки и вызвала ужас или сожаления, она этого не показывает, а лишь сосредоточивает все внимание на своей госпоже, которая то теряет сознание, то снова приходит в него, чтобы, вскрикнув «Зосима!» или «Мое сердце!» и еще «Бедняжка Зосима!», опять лишиться чувств.
Менелай, схватив сына за горло, прижимает его к стене, не обращая внимания ни на кровь, ни на наготу отпрыска. Считавший себя воином мальчишка сейчас – просто щенок, скулящий в страхе перед гневом отца, что вовсе неудивительно. С отцом он проводил время, лишь будучи ребенком, и просто не успел научиться вести себя с ним как мужчина, а теперь Менелай ревет и бушует, брызжет слюной и скалит зубы, завывая:
– ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?!
– Я не знаю, я не знаю, я лег в кровать, просто лег в кровать, я ничего, я не…
Менелай бьет сына по лицу. Никострат шатается, но не падает, потому что другой рукой отец все еще держит его за горло.
– ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?!
– Ничего, я клянусь, ничего, я не помню ничего…
Менелай снова бьет его, но уже не держит, позволяя тому упасть, а затем пинает под дых, еще и еще раз. Никострат – воин, боец, дерзкий и храбрый, но у ног отца он съеживается, скулит и пресмыкается, прикрывая руками голову, пока наконец Менелай с красными от ярости глазами и привкусом металла на языке, гневно взревев, не вылетает из комнаты, оставляя сына кашлять и давиться кровью на полу.
Здесь хнычет Елена, и вот оно, всего лишь на мгновение, но совершенно неприкрытое презрение, отвращение, даже омерзение; он никогда не видел ничего столь же показного, как это представление его жены, и да, о да, он знает, что это – представление: в конце концов, эта женщина видела разорение Трои! Она подтолкнула Менелая к убийству своего тогдашнего мужа, шла с ним под руку по улицам, на которых матери, дочери, сестры кричали под весом насиловавших их греков; а теперь смеет изображать обморок здесь и сейчас, как будто никогда не видела крови! Это он не выносит в ней больше, чем что-либо другое, а потому отворачивается и с рычанием, рвущимся из сжатых губ, уходит прочь.
Постепенно все домочадцы Пенелопы собираются у двери в кровавые покои. Пенелопа чуть приподнимает подол, чтобы не испачкать его алым, и осторожно, не торопясь входит в комнату.
– Эос, – негромко говорит она, – будь добра, отведи Никострата в храм Афины. Пошли за жрецом Клейтосом, чтобы он присмотрел за ним там. Автоноя, освободи коридор. Пусть никто не заходит, пока мы не закончим свою работу. Мне нужен полный отчет о действиях всех, кто спит поблизости от этой комнаты, и всех, кто приходил и уходил этой ночью. Меланта, будь добра, сопроводи мою царственную сестру в ее комнату и убедись, что за ней присматривают.
Распоряжения отданы, и это единственный спокойный момент за все утро, а потому все слушаются беспрекословно.
Пенелопа стоит в дверях комнаты Никострата, сложив руки на животе и склонив голову, словно стражница тела и крови, а вокруг нее постепенно воцаряется порядок. И лишь когда никто не смотрит на нее, она поднимает голову, чтобы вознести короткую молитву за душу усопшей Зосимы, затем снова опускает и,
