не в силах удержаться, хоть и чувствуя себя при этом ужасно виноватой, улыбается.
Вскоре на всем этаже остаются лишь Пенелопа с Эос; стражи стоят на лестнице, служанки с ведрами и тряпками ждут внизу.
– Ее звали Зосима, – говорит Эос, глядя на тело женщины у кровати Никострата. – Служанка Елены.
– Никострат?
– Доставлен в храм Афины, как приказано.
– Надеюсь, жрецы последуют своим представлениям о достойном поведении и расскажут об этом всем, кому только смогут. Менелай?
– Вылетел из дворца. Думаю, он слишком взбешен, чтобы выбирать направление.
– Он скоро вернется. А что моя сестра Елена?
– Внизу, со спартанскими служанками.
– Хорошо. Менелаю не потребуется много времени, чтобы успокоиться и осознать истинные последствия этих событий. Мы должны действовать быстро.
Итак, обстановка в комнате Никострата.
Золотой таз для умывания – спартанский, само собой, не итакийский – стоит на самом дальнем от окна столе. Он пуст. Окровавленная ткань, все еще влажная, лежит в подсыхающей луже крови под грудью Зосимы.
Три колотые раны нанесены сзади. Но лишь одна из них проникает насквозь, и именно в ней все еще торчит меч Никострата.
У кровати столик, на который Никострат положил единственное драгоценное кольцо, которое, как он считает, подарено ему отцом, а на самом деле оставлено каким-то добрым царедворцем, пожалевшим ребенка, растущего без присмотра любящего родителя.
Его походный сундук с золотом и одеждой, ценными дарами и личными вещами никто не трогал, за исключением Пенелопы и Эос, которые обыскивают его сейчас с несомненным интересом. Утренние лучи робко заглядывают в окно. Эос тянется закрыть ставни: в комнате застоялся гнетущий холод ужасной ночи – но Пенелопа ее останавливает.
– Оставь, – велит она. – Не двигай здесь ничего, пока мы не закончим.
По всему полу кровавые разводы, указывающие на какую-то суету, движение. Зосима умерла быстро, но ее тело не оставили в покое, перетаскивая то туда, то сюда. Сброшенная одежда Никострата лежит на расстоянии вытянутой руки от ее головы, его покрывало смято и испачкано. Внимание женщин привлекает одинокий отпечаток ступни у двери: принадлежит ли он мертвой служанке или кому-то другому? На подошве Зосимы кровь, но ведь кровь здесь повсюду.
– Полагаю, мы увидели достаточно, – задумчиво говорит Пенелопа.
Рядом расположено несколько комнат, крупнее и величественнее, чем большинство во дворце, построенных для воображаемой семьи с любимыми бабушками и бесчисленными внуками, впрочем, так и не родившимися. Никострату не следовало останавливаться в этой комнате, ведь рядом покои Елены и Электры, да и собственная холодная, унылая спальня Пенелопы прямо за углом. Селить мужчину рядом с такими дамами несколько неприлично, но если одна из них – известная предательница, величайшая блудница Греции, что ж, разве не разумно, что за ней должен присматривать мужчина?
– Просто чтобы обеспечить ее безопасность, – сказал на это Менелай, слегка похлопав Пенелопу по спине. – Как-то раз один парень пытался прорваться прямо во дворец в Спарте, просто чтобы взглянуть на ее лицо! Ужасное дело: ужасно, когда люди думают, что имеют право смотреть на твою жену лишь потому, что ты знаменит.
Пенелопа и Эос стоят перед дверью в соседнюю с Никостратом комнату. Это покои Елены. Несколько раз Автоноя пыталась войти туда, принести свежее масло для лампы или чистую ткань для умывания, и всякий раз злобные служанки Елены, Трифоса и убитая Зосима, преграждали ей путь.
– Нам велели не быть обузой, – нараспев повторяли они. – Это самое большое желание нашего господина.
Пенелопа всегда называет свой дом домом Одиссея. Трон Одиссея, кресло Одиссея, еда Одиссея. Но ее служанки постоянно говорили, что служат госпоже, а не господину, даже когда Одиссей еще был на Итаке. Пенелопа даже не пытается поправлять их. Здесь есть свои нюансы, и, как она обнаружила, весьма небесполезные.
И вот Пенелопа смотрит на Эос, а Эос смотрит на Пенелопу. Служанка распахивает дверь в комнату Елены. Царица заходит внутрь.
Здесь прохладно, хоть и не так холодно, как в выстуженной морским ветром комнате Никострата. И стоит зеркало из идеально отполированного серебра – Пенелопа смотрит на него в изумлении, хотя, возможно, правильнее будет сказать, смотрит на себя в этом зеркале. Она уже и не помнит, когда в последний раз видела собственное отражение так четко. Что это за линии вокруг глаз, откуда эти седые пряди надо лбом, эти кустистые брови, эти залежи жира под подбородком? Некоторые черты внешности оказываются для нее большим облегчением – ощупывая лицо пальцами, она находила огромные ямы на коже и обвисшие складки плоти, которые к тому же увеличивались ее воображением. Отражение, искаженное рябью на воде или мутностью плохо отполированной бронзы, – вещь гораздо менее надежная и достоверная, чем то, каким глазу представляется любое другое увиденное лицо. Пенелопа с волнением обнаруживает, что, по крайней мере, в основном картина, нарисованная ее воображением, ошибочна: она выглядит совершенно по-человечески, совершенно нормально, совершенно ослепительно в своей нормальности. Но детали по-прежнему потрясают. Неужели у нее так косят глаза, а уши так торчат? И подбородок у нее такой квадратный? На мгновение – ужасное, позорное мгновение – она задумывается, как бы украсть зеркало двоюродной сестры, какую историю сочинить, чтобы прибрать его к рукам. Это недопустимо. Задумываться о собственной красоте для женщины – признак тщеславия, легкомысленной горделивости, мелочности, недостойной даже презрения, признак скудоумной блудницы. Конечно, для женщины не быть красивой – значит быть уродливой, то есть в лучшем случае незаметной и незначительной, и это тоже недопустимо, но все же, все же. Лучшее, что может сделать женщина, не наделенная от рождения социально приемлемым совершенством, – это беспокоиться о подобных вещах втайне, не попадаясь на попытках что-то исправить.
С неясной дрожью Пенелопа отводит взгляд от зеркала.
Елена путешествует с несколькими сундуками, и сколько в них чудес! Шелка с далекого Востока, перевезенные на спине верблюда через могучие реки и под треугольным парусом приплывшие на эти острова. Лен и шерсть, мягкие, как пух на головке младенца, выкрашенные в самые необычные цвета: алый и пурпурный, оттенки оранжевого и яркой зелени. Гору жуков, должно быть, истолкли, чтобы получить эту закатную отделку; моча многих женщин пролилась, чтобы закрепить этот оттенок алого. И снова на мгновение Пенелопа погружается в фантазии: что, если бы она могла радоваться своему телу, сиять в ярких нарядах и наслаждаться уважением и преклонением перед тем, какая она есть, вместо того чтобы носить вдовий балахон в ожидании пропавшего царя? Никто не ахает, увидев Пенелопу. Не отвисают челюсти, никто не толкает соседа, шепча: «Смотри, смотри, это она!» Вместо этого обычная реакция незнакомцев: грустное покачивание головой и тихое хмыканье. О, так это Пенелопа? Какая жалость. Как неловко.
На столе целый набор инструментов для красоты. Пенелопе хочется притащить каждого слабака, пускающего слюни при виде ее двоюродной сестры, сюда и закричать: «Смотри, смотри! Смотри на эти пасты со свинцом и мази с воском, медовые настойки и палочки с сажей, горшки и чашки всех оттенков и форм, при помощи которых Елена рисует себе лицо! Она стареет, да, она стареет, даже Елена Троянская стареет и боится этого. Она до смерти боится собственной смертности, а что может быть уродливее страха?»
Вместо этого она нюхает баночки с мазью, удивляется кристаллическим порошкам и кусочкам пемзы. Кое-что из этого ей знакомо. Но большая часть – нет. Эос поднимает маленький золотой флакон, снимает крышку, нюхает и морщится от отвращения.
– Зачем они все? – спрашивает она.
– Не могу даже представить. Вот. – Пенелопа берет кусок ткани, которым Елена, скорее всего, иногда промокает лоб, и пальцем погружает в один сосуд, потом в другой, и вскоре ткань покрывается дюжиной аккуратных пятнышек от разных благовоний и масел. Эос прячет кусок ткани в складках юбки и тихонько прикрывает дверь за их спинами.
В отличие от комнат Никострата и Елены, в комнате Электры душно и жарко, поскольку ставни все еще закрыты. Эос чуть приоткрывает их, просто чтобы разглядеть хоть что-то внутри, поскольку огонек в маленькой лампе у кровати давно погас, оставив лишь пятна черной копоти на стенках.
– Кто меняет лампы? – спрашивает Пенелопа.
– Должна была Автоноя, но спартанские служанки не позволили.
– Спроси ее, кто их
