менял.
Эос кивает; все будет сделано, лишние слова не нужны. Эос не из тех, кого надо просить дважды, ее зачастую вовсе не приходится просить.
Электра путешествует без необходимого царевне багажа. Ни богатых нарядов, ни свинцовых белил, ни воска, ни шпилек, помогающих укладывать волосы в сложные прически. Они находят гребень, которым она так часто расчесывает волосы брата. Находят золотой браслет, взятый, наверное, для обмена, на крайний случай и спрятанный под тюфяком, на котором она спит. Находят золотое кольцо, украшенное единственным ониксом, в красном кожаном кошеле и кинжал под незакрепленной половицей. Мгновение Пенелопа держит кольцо на ладони, затем кладет назад в кошель и вместе с кинжалом возвращает в тайник.
Затем в дверях появляется Автоноя:
– Менелай возвращается!
Пенелопа с Эос тут же покидают комнату Электры, тихонько прикрыв за собой дверь. Менелая слышно еще до того, как он появляется, пролетев мимо стоящей у подножия лестницы служанки, которая вскрикивает, когда он отталкивает ее в сторону, слишком сосредоточенный на своей цели, чтобы объяснять что-то рабыне.
Он взлетает по лестнице, врывается в коридор, замечает Пенелопу и рычит:
– Проклятье, что ты наделала?
Пенелопа и Менелай стоят в зале совета Одиссея.
За спиной у Пенелопы ее советники. Именно им следовало заниматься этим делом: говорить от имени своего царства, своего царя. Но на этот раз они рады дать женщине возможность говорить, позволить кому-то другому встать между ними и разъяренным царем Спарты.
– Мой добрый брат… – снова начинает Пенелопа.
– Ты отправила Никострата в храм Афины! О чем ты, Тартар тебя поглоти, думала?
– Я подумала, что твой сын подозревается в убийстве, а храм богини – более подходящее для него место, нежели дворцовое подземелье.
Менелай нависает над ней. Он подавляет. Вздымающаяся грудь и выступающая челюсть занимают все пространство. Стоит признать это достижением, поскольку он не может похвастаться высоким ростом, но это еще ни разу не помешало ему произвести нужное впечатление. Воины съеживались в его тени; зрелые мужи склонялись пред его пылающим взглядом. А сейчас, к очевидному удивлению как Менелая, так и советников Пенелопы, женщина перед ним стоит на своем.
– Храм Афины полон сплетен и разврата. И теперь каждый вонючий рыбак на Итаке знает, что мой сын там!
– Мой дворец также полон сплетен и разврата, – отвечает Пенелопа. За ее спиной морщится Пейсенор, утыкается взглядом в землю Эгиптий, и лишь Медон смотрит с неприкрытым интересом, гадая, чем все это закончится. – Слух о Никостратовом… положении разошелся в то же мгновение, как первая женщина закричала, увидев тело той несчастной. Каждому жениху на острове все известно, и, уверяю тебя, они, не переводя духа, рассказывают об этом всем, кому только можно. Видишь ли, ты их пугаешь. Они боятся твоей ужасающей и подавляющей мощи, и ты полагаешь, что в своем страхе они не воспользуются шансом распустить слух о произошедшем? Таким образом, из всего, что я могла предпринять – от имени моего мужа, конечно, – наименее недостойным показалось отправить твоего сына под защиту храма.
Не всем женихам известно, что случилось, когда закричала первая служанка. Но Автоноя весьма ясно дала понять тем, кто потом вытирал кровь, что основная версия – неосторожное обращение. Первые корабли уже направляются в Фивы и Афины, увозя слухи о произошедшем; корабли, отплывающие со следующим приливом, повезут им полное подтверждение. Нельзя сказать, что Пенелопа недовольна развитием событий.
Еще мгновение Менелай нависает над ней. Пенелопа и глазом не моргнет. Я хлопаю великого царя по спине, шепчу ему на ухо: «Ее тоже растили в Спарте, дружочек. Она видела, как ведут себя мальчишки, пытающиеся стать мужчинами».
Менелай отступает.
Это поражение. Разгром. Потрясающее зрелище. Меня оно здорово заводит, о небо, вот это да. Он пытается сделать вид, что вовсе не отступил, принимаясь мерить шагами крошечную комнату, мечась от стены к стене, как взбесившаяся пчела, затем, резко остановившись и снова обернувшись, качает пальцем перед невозмутимым лицом Пенелопы.
– Мы уезжаем. Сейчас же.
– Конечно, брат. Как пожелаешь. Однако в этом случае у меня есть причины серьезно опасаться за репутацию твоего сына.
Менелай дрожит, как натянутая тетива, но не двигается с места. Пенелопа расплывается в полной терпения улыбке наставника, который надеялся, что подающий надежды ученик сам решит задачу, но понял, что тому придется немного помочь.
– Непросто сыну жить в тени отца, особенно такого могущественного и прославленного, как ты. Мой Телемах тоже очень страдал от этого, конечно. Я виню себя в его неудачах, в том, как нелегко ему найти свой собственный путь, а не быть просто сыном своего отца. И твой Никострат – конечно, никто не усомнится в том, что он герой, которого ждет величие. Но пока его все еще считают твоим сыном, наследником твоей крови, ведь он не успел завоевать собственную славу. А теперь еще и убил служанку. Хуже того, убил служанку твоей жены, когда гостил в нашем доме.
Теперь Менелай останавливается.
Теперь Менелай смотрит на Пенелопу.
Смотрит на нее, видит ее, понимает ее. Он никогда прежде не понимал, что делать с женщинами в своей жизни. У него были наложницы для постели, жены – для дела, дочери – на продажу. Иногда они пытались проявить характер, выйдя из роли. Гермиона закатила истерику, когда он сказал ей, что ее мужем станет сопляк Ахиллеса, а не бывший ее женихом с колыбели Орест, и не успокаивалась, пока он не избил ее чуть ли не до потери сознания. Елена предала его – но она же блудница, этого стоило ожидать. Всего лишь еще одна сторона женской натуры, их предсказуемая слабость, врожденный дефект. Электра, без сомнений, тоже протестовала бы, решись ее судьба без ее участия, но в итоге ей пришлось бы смириться. Так всегда поступали женщины.
Но не Пенелопа. Пенелопа была своего рода темной лошадкой – до сего момента. О, само собой, она ведь была всего лишь женой Одиссея, очередным деловым вложением. Но он всегда подозревал, что в ней есть нечто другое: тихая, тревожащая непохожесть, нарушающая его стройную классификацию женщин.
А теперь ему это точно известно.
Теперь он наконец видит в ней то, что может назвать, понять, даже уважать.
Он смотрит на Пенелопу и видит лицо своего врага.
И улыбается.
Впервые Менелай улыбается ей, но не обращенной к несчастной вдове улыбкой царя, великодушного блюстителя порядка или доброго родственника со своими планами. Так он улыбался, когда Парис вышел сражаться против него, хотя, видят небеса, ничего из этого не вышло. Так улыбались Ахиллес, глядя на Гектора, и Агамемнон, взирая на стены Трои.
– Так, сестрица, – выдыхает он, – а вот и ты.
И выпрямляется, улыбаясь еще шире, скаля мелкие желтые зубы, трепеща ноздрями. Давненько он не участвовал в битве, в настоящей битве. Успел забыть этот аромат, этот вкус на кончике языка – и вот оно. Вот она. Враг. Его враг, явный и истинный, простой и достойный.
Он и не думал, что будет так взволнован, увидев на месте противника женщину. Когда он победит, мелькает в голове мысль, он отдаст Пенелопу одному из своих сыновей, а сам встанет в изножье кровати, глядя, как парень берет ее. Проклятье, сломав ее и подмяв западные острова, он, может быть, даже оставит ее себе, и плевать на жалкие клятвы, данные им давно умершему Одиссею. Он никогда не считал Пенелопу красавицей, она и женщиной-то в его глазах практически не была до сего момента. Это самая возбуждающая мысль, которая посещала Менелая за неизвестно сколько времени. Ее жар сбивает с толку, обжигает. Он едва не плавится от этого жара, на мгновение вдруг вспомнив, каково это – быть молодым и полным огня.
«Когда отвернется Зевс; когда Арес окончательно потеряет интерес к тебе, за тобой приду я, – шепчу я ему на ухо. – Я приду за тобой и подарю тебе страсть, такую страсть, которую
