хорошо, – повторяет он. – Все будет…
– Что Менелай творит? Он не царь Итаки! Он не может удерживать наших парней!
– Пока мы не разберемся с этим делом, славный царь Спарты будет помогать нам в расследовании…
Рев, смятение. Дворец захвачен, их сыновья в плену, и никто даже не оказал сопротивления.
Пенелопа отправляется в храм Афины.
Спартанские солдаты идут за ней, ради ее же безопасности, разумеется. Лефтерий настаивает на этом и даже отправляется с ней лично: одна женщина уже мертва, говорит он, нельзя допустить, чтобы еще одна была убита.
– Чудесное место для свадьбы, – замечает спартанец, когда они заходят под прохладную сень храма. – Повезло тебе, старушка.
Пенелопа не обращает на него внимания, направляясь прямо в самую темную часть храма, к низкой дверце, ведущей в тайную келью жрецов. Клейтос, хоть он и жрец Аполлона, а не Афины, о чем не устает напоминать, теперь подходит явно встревоженный: есть ли новости, что происходит? Но от него отмахиваются так бесцеремонно, что щеки жреца вспыхивают.
В маленькой квадратной келье находится Никострат; проснувшийся, совершенно трезвый, он меряет шагами комнатушку, в которой жрец обычно получает подношения – те, что так легко перепутать со взятками, – за различные услуги. Он мечется, крутится на месте и испускает рык, увидев итакийскую царицу. Он вымылся, но в одной ушной раковине осталась капелька крови, которую он пропустил. Мне это кажется очаровательным, но, поскольку мы на священной земле моей сестры, я не присматриваюсь и не приближаюсь.
– Что ты здесь делаешь? – требует он ответа. – Где мой отец?
– Твой отец во дворце моего мужа, допрашивает каждого мужчину в попытке доказать твою невиновность.
– Я правда невиновен.
– Конечно, невиновен, ты ведь сын Менелая, – соглашается Пенелопа. – Но чтобы доказать это окончательно, к вящему удовлетворению всех остальных царевичей и царей, нужно как следует поработать. Расскажи мне, что произошло той ночью.
– Мне незачем что-то тебе рассказывать.
– Правда? Я – жена царя здешних земель. В отсутствие мужа я представляю его интересы. Более того, мне доверяют. В отличие от моих сестер, в отличие от прочих женщин Греции, с моим словом считаются, его уважают. Я многим пожертвовала, чтобы все было именно так. Если я поклянусь, что ты невиновен, этому поверят, ведь всем известно, что я никогда не даю ложных клятв.
Никострат пытается нависнуть над ней, как и его отец, но также терпит неудачу. В отличие от отца, ему не удается превратить провальное запугивание в плавное движение, поэтому он приваливается к стене, как обиженный ребенок, кем, по сути, и является, горбит спину, выпячивает подбородок; он явно не может поверить тому, насколько все несправедливо.
– Орест слетел с катушек. Мы отнесли его в постель, потом я пошел к себе. Вот и все.
– Ты не видел Зосиму?
– Нет. Она, наверное, ухаживала за женой моего отца.
– Она не подходила к тебе?
– Нет, я же сказал.
– Было ли что-то необычное у тебя в комнате, на пути к ней? Хоть что-нибудь?
– Нет. Я пошел в свою комнату, я… Я лег, а затем проснулся.
– Ты снял одежду, умылся.
– Я не помню.
– Ты не запомнил этого?
Он качает головой. Внезапное просветление заставляет его испугаться, но затем натренированная бездумность возвращает свои позиции, и он снова чувствует лишь возмущение, злость и обиду.
– И ты не помнишь, как прямо перед тобой убили женщину?
– Я же сказал: я спал.
– Большинство людей просыпается, когда неподалеку кого-то режут.
– А я не проснулся! Может, меня одурманили? Отравили?
– Ты ел или пил что-нибудь необычное прошлым вечером?
Ему хочется сказать «да». Как было бы удобно, если бы ответ был «да». Но увы. Пенелопа вздыхает.
– Ты был… близок с Зосимой в Спарте, да?
Его глаза вспыхивают.
– Я знал множество развратниц.
– Но она не была таковой. Она была дочерью могущественного человека.
– Даже царицы бывают распутными время от времени.
За спиной Пенелопы усмехается Лефтерий, одобрительно кивая своему царевичу. Лефтерий считает, что царь Спарты проживет вовсе не так долго, как сам надеется, с учетом того, каким он стал толстым и несдержанным. Мудрый капитан всегда присматривается к молодой крови.
– У нее был ребенок. Твой ребенок?
Никострат не отвечает.
– Кто решил бросить его умирать? Ты или твой отец?
Он не отвечает.
Пенелопе кажется, что тут ее должны захлестнуть эмоции. Ведь ее тоже бросили умирать: собственный отец Икарий выкинул ее с утеса. Она не слышала больше ни об одном младенце, как и она, спасенном от злой судьбы утками, а потому считает, что должна пылко сопереживать всем брошенным детям, также рожденным во грехе. Однако сейчас она не чувствует ничего, разве что усталость. Она чувствует усталость уже так давно.
– Пожалуйста, оставайся в храме, Никострат, – говорит она. – Если ты покинешь это священное место, это будет нехорошо для тебя.
Он хмуро глядит ей в спину, когда она направляется к выходу.
Возвращаясь во дворец, она смотрит по сторонам и замечает взгляд мужчины, направленный на нее.
Он стоит на овечьем рынке, изучая шерсть с таким видом, будто никогда не встречал овец: лоб сурово нахмурен, пальцы обхватывают подбородок, – и кивает каким-то своим меркантильным мыслям. Но когда она проходит мимо, его взгляд сталкивается с ее, и они оба отворачиваются, пока Лефтерий не заметил.
И лишь оказавшись у дворцовых ворот, окруженных спартанской броней, Пенелопа поворачивается к Эос и шепчет:
– Пошли за Уранией. Скажи ей, что Кенамон за пределами дворца.
– Египтянин? – шипит Эос, напоказ поправляя покрывало Пенелопы. – Как?
– Я не знаю. Но нам нужно доставить его в безопасное место, пока Менелай не узнал. Ступай.
Тут она снова поднимает голову и, видя стоящего перед ней спартанца с копьем, щебечет:
– О, прелестно, я уже чувствую себя защищенной! – а Эос спешит прочь.
К обеду вонь в пиршественном зале становится практически невыносимой.
Менелай не разрешил женихам выходить.
И садиться.
И пить.
И опорожняться.
Первым падает старый Эвпейт, отец Антиноя. Полибий едва не вскрикивает от облегчения и страдания, благодарный за то, что его соперник пал раньше него, но и сам на грани того, чтобы упасть и больше не подняться. Антиной помогает отцу встать: нет вреда в том, чтобы проявить капельку сыновней почтительности перед этими людьми, пусть даже его щеки пылают от стыда. Менелай, усмехаясь, боком развалился на троне Одиссея.
– Однажды я провел шесть дней и ночей без сна, сражаясь под стенами Трои, – снисходит он, когда падает еще один человек. – Но это случилось тогда, когда мужчины были мужчинами.
Среди женихов стоят и микенцы: Пилад, Ясон, но не жрец Клейтос. Они стоят впереди всех. Менелай одаряет их улыбкой, когда приносят еду – для спартанского царя, само собой, не для других. Он раздумывает, которого из двух выбрать преступником, кто из ближайших соратников Ореста возьмет на себя вину. А почему нет? Логично, если подумать, что у безумного микенского царя такие же безумные микенские придворные, которые легко могли убить женщину в спальне Никострата. Логика безумия – она сама по себе истина.
Орест все еще наверху, в своих покоях, спит глубоким сном, навеянным вином и маком. Фурии дремлют на крыше над его комнатой, будто бы убаюканные тем же зельем, что усыпило царя. Лучше не тревожить бедного мальчика подобными вещами. Ему и так достаточно печалей.
– Где Электра? – шепчет Пенелопа, скользя по дворцу в сопровождении женщин.
– Со своей прислугой, молится.
– Найдите ее.
Феба, кивнув, исчезает. Автоноя занимает ее место, заполняя брешь, оставленную ушедшей служанкой. Сейчас как никогда важно, чтобы Пенелопа не ходила без сопровождения. Женщина без сопровождения почти так же опасна, как мужчина.
– Я говорила с Мелиттой, Мелантой, Фебой и прочими, кто был рядом с комнатой Никострата прошлой ночью. Чаще всего спартанки выгоняли их – сама Зосима настаивала, чтобы наши девушки держались подальше от спартанских комнат. Они даже не позволили нам менять лампы, разве что в спальне Электры. Но Меланта, похоже, видела кое-что, какую-то ссору.
– С кем? Когда?
– Перед ужином, до того как Орест заболел, микенец Пилад спорил с Электрой в тени под лестницей. Меланта говорит: Электра ударила его по лицу.
– Правда? Это…
