почти приятная неожиданность.
– Ты считаешь, что Зосиму убил Никострат?
– По всему выходит, что так и есть.
– Почему? И зачем твердит, что он все время спал, если тело лежало прямо у его кровати?
Автоноя цокает языком. Она любит ясные ответы и простые решения. Они выигрывают время, а время – одна из тех немногих вещей, которые хоть иногда принадлежат ей.
– Тело убрали?
– Да и комнату вымыли.
– Я хотела бы поговорить с другой служанкой Елены, Трифосой.
– Она со своей госпожой.
– Мне нужно поговорить с ней наедине.
– Я это устрою.
– А еще мне нужно поговорить с Электрой и, если удастся вырвать его из когтей Менелая, с Пиладом. Если Никострат невиновен, тогда это убийство выгоднее всего тем же людям, которые пойдут на все, лишь бы Орест не плыл в Спарту. Как там наш царственный больной?
– Клейтос что-то дал ему, и он спит. Сон очень глубокий.
И снова в голосе Автонои недоверие. По ее мнению, лучший гость – это спящий гость, но сегодня любая хорошая новость готова обернуться ловушкой.
Трифосу, с серым, застывшим лицом, они находят рядом с Еленой; замерев, она смотрит в никуда и ничего не видит, словно в этом месте ей больше не на что смотреть.
– Сестра! – с дрожью восклицает Елена со своей софы, когда Пенелопа подходит. – О, драгоценная сестра, добрая сестра, ты видела Никострата? Дорогой мальчик в порядке? О, мой дорогой мальчик, о, сердце, мое сердце, я просто, я даже…
– Елена, – сухо прерывает ее Пенелопа, думая при этом, что, возможно, впервые с самого детства называет ее по имени, а не «сестра», «царица» или «эта женщина». На мгновение это ошеломляет, но затем она, встряхнувшись, переводит взгляд на оставшуюся в живых служанку Елены. – Мне нужно поговорить с Трифосой.
Услышав свое имя, Трифоса медленно поднимает глаза, словно ей требуется время, чтобы осознать, чтобы понять: ах, да, это же обо мне говорят, меня зовут. Она стара, эта женщина, для служанки царицы. Девушкам помоложе давно следовало бы занять ее место, а ей – выйти замуж или начать следить за детьми, а не за взрослыми женщинами.
– С Трифосой? – хнычет Елена. – Вы же не заберете ее у меня надолго?
– Конечно, нет, – заверяет Пенелопа и, заметив, что у двоюродной сестры глаза на мокром месте и нижняя губа дрожит, добавляет еще мягче, чем прежде: – Все будет хорошо.
Тут Елена издает тихий вскрик. Это едва слышное «ах!», словно она наступила голой ступней на острый камешек – мелочь, что пришла и ушла, случилась и забылась, но все же болит – о небо, как болит. Однако не успевает никто спросить, все ли с ней в порядке, как она уже закрывает глаза и отворачивается, словно не желает говорить о своем горе, дабы это горе не увеличивать.
Трифоса стоит в тени осыпающейся стены, Автоноя – справа, Пенелопа – прямо перед ней. Спартанка не смотрит на царицу Итаки, изучая свои ноги, словно лишь сейчас с удивлением обнаружила, что и на них сказываются усталость и неумолимый бег времени.
Все это заметно смущает Пенелопу, надеявшуюся на более эмоциональное начало разговора.
– Трифоса, – все-таки окликает она, – расскажи мне о прошлом вечере.
Трифоса не поднимает головы, но голос у нее ровный и твердый.
– Мы отвели нашу госпожу в ее покои, как всегда. Я помогла ей разоблачиться и приготовиться ко сну. Зосима ушла. Госпожа улеглась спать, и я уснула в ногах ее кровати.
– Ты спишь в комнате Елены?
– Одна из нас всегда спит в ногах у госпожи, – отвечает служанка. – Это для ее защиты.
– И это все? Царица ушла с пира, легла в кровать, ты уснула?
– Это все, что случилось.
– Ты уснула до того, как с Орестом случилось… несчастье?
Вспышка замешательства. Мгновение сомнения. Трифоса качает головой. Сам вопрос звучит странно для нее.
– Было много шума. Я сказала бы, вполне достаточно, чтобы привлечь твое внимание.
Трифоса, Трифоса. В юности ей так хотелось любви. Она жаждала ее, добивалась ее, вступала в короткие связи со множеством никчемных людей, убеждая себя, что это – да, это – и есть любовь. Но чем сильнее разрушались ее иллюзии, тем дальше от ее сердца оказывалась любовь. Любовь была ненастоящей; любовь была не для таких, как она, и потому однажды ночью, спустя немало времени после того, как ее душа очерствела, а мечты разбились, она, призвав в свидетели спрятавшуюся в облаках луну, провозгласила: нет на свете никакой любви. Это все – детские мечты. И те, кто считает, будто у них она есть, просто обманывают себя. Они придумали сказку, чтобы скрыть свою боль, и живут во лжи, которую так легко, так просто разрушить. Достаточно бабочке взмахнуть крылом. Так пусть все остается в прошлом.
Она служила во дворце Менелая, не имея особого выбора. Ни мужа, ни дома. Мужчины не считали ее соблазнительной и желанной, да и сама она о себе так не думала. И так, словно серая статуя, крошащаяся под дождем, она превратилась в элемент декора, попадающийся на глаза так часто, что перестаешь его замечать. Она идеально подходила на роль служанки Елены, когда Менелай притащил свою царицу домой из Трои, ведь сам ее дух, казалось, подавлял огонь любви и пыл страсти у всех, кто встречался с ней, гася их свет своей суровой непреклонностью.
И все же я, богиня страсти, знаю, что Трифоса лжет – самой себе, да и всему остальному миру. Ведь, несмотря на то что многие создания, как живые, так и мертвые, подняв лица к жестоким небесам, провозглашали, что любовь – это ложь и им она не нужна, но ни самые страстные заверения, ни глубоко укоренившиеся убеждения не могут заглушить жажды, терзающей даже глубоко раненное сердце.
«Ты полюбишь до того, как твоя жизнь закончится, – шепчу я ей на ухо. – В конце концов ты освободишься от боли, которую сама себе причиняла».
Но пока эта женщина здесь, на Итаке, с пустотой в сердце, и она говорит:
– Я не слышала шума. Моя госпожа уснула до всего этого, и я – тоже.
– А как насчет Зосимы? Она не показалась тебе… другой?
– Она была взволнована. Была ее очередь спать в ногах у госпожи, но она попросила меня взять на себя эту почетную обязанность.
– Она объяснила почему?
– Не объяснила.
– Как давно вы служите царице Елене?
– С тех пор, как она вернулась из заточения в Трое.
За последние годы все женщины Спарты выучили слово «заточение». Его медленно и внятно повторяли им как солдаты, так и жрецы. Трифоса повторяла это слово так часто, что оно почти потеряло смысл, превратившись в набор звуков, в странное движение губ, в сотрясание воздуха. Иногда ей кажется, что она сойдет с ума, если придется повторить его еще столько же раз. Она считает, что, возможно, это слово как чума и чем чаще его повторяешь, тем быстрее оно лишает тебя возможности произносить да и обдумывать любые другие слова, отнимает сам дар речи.
– А какие у тебя обязанности? Я имею в виду: помимо сна в изножье ее кровати?
– Обычные обязанности той, что удостоилась чести служить царице. Те же, что исполняют твои служанки, – легкий кивок Автоное, – даже на Итаке.
Губы Автонои дергаются, но она не произносит ни слова.
– Полагаю, у моей сестры множество требующих удовлетворения потребностей после того, как ужасно с ней обращались… в заточении, – Пенелопа пробует это слово на вкус и замечает, что оно тревожно горчит на языке, – эти бесчестные люди. Я рада, что ты так хорошо о ней заботишься.
Трифоса кивает. Это ее долг. Ее ноша. И она будет нести ее, раз уж нет ничего лучшего для придания жизни смысла, зато есть множество вещей намного худших. И это все? Что ж, тогда она вернется к своим обязанностям, она…
– Я заметила, что моей сестре часто наливают воду и вино из отдельного сосуда, – выпаливает Пенелопа, не дав Трифосе полностью отвернуться. – Это тоже часть твоих обязанностей?
– Мы следим за ее здоровьем так же, как и за прочими нуждами. Ей нравится смесь трав и специй, продлевающая ее молодость и сохраняющая дарованную богами красоту, которая другим, не столь осененным божественным светом, может показаться гадкой на вкус.
– Каких трав, позволь спросить?
