Не то чтобы я хотела потягаться с ней красотой, но я искренне надеюсь, что однажды мой муж вернется и сочтет меня достаточно привлекательной.
– Не могу сказать, – сухо отвечает Трифоса. – Смесь готовят жрецы.
Теперь с ней закончили – она может уходить. Она слегка кланяется, поворачивается, но тут Пенелопа задает еще один, последний, вопрос:
– Тебе нравилась Зосима?
Вопрос ставит Трифосу в тупик. Он поражает ее. Он пугает ее. Он отвратителен, неприличен. Царица расспрашивает не просто о служанке, но о чувствах служанки? О привязанности одной служанки к другой, об отношениях двух женщин, мало чем отличающихся от рабынь? Цариц не заботят такие мелочи. Было бы странно, даже неприлично, если бы заботили. Ведь это означает, что у женщины, к которой обращается Пенелопа, есть чувства. Она обижается. Чувствует боль. Она – человек. А Трифоса так долго, так упорно старалась стать кем угодно, кроме человека.
И все же сейчас она расслабляется, позволяя себе хоть на мгновение стать женщиной из плоти и крови, чьи сердце и разум не принадлежат никому, кроме нее самой.
– Нет, – говорит она, – не нравилась.
И уходит, чтобы вернуться к своей госпоже.
Пенелопа находит Электру, когда та молится у водопада, сбегающего во впадину между поросшими мхом валунами. Она под охраной своей микенской служанки Рены, итакийской служанки Мелитты и по меньшей мере пяти спартанок, посланных «помочь» царевне в тяжелый час.
Когда подходит царица Итаки, с самой высокой ветки нависающего над водопадом дерева слетает сова и, хлопая белоснежными крыльями, скрывается в лучах послеполуденного солнца. Я посылаю нежный поцелуй вслед улетающей Афине, но тут же улавливаю отдаленный душок от трех когтистых дам, которые, скаля окровавленные зубы в гнилых пастях, сидят на стенах дворца и поглядывают на комнату спящего Ореста, и быстро отворачиваюсь.
Приказа микенской царевны недостаточно, чтобы прогнать спартанских служанок. Присутствия итакийской царицы хватает лишь на то, чтобы заставить их отступить и дать двум царственным особам пообщаться вполголоса у края водопада, где их слова заглушаются шумом падающей воды.
– Электра, – бормочет Пенелопа, усаживаясь на берег рядом с сестрой, – могу я присоединиться к твоей молитве?
Электра коротко кивает, и они вместе преклоняют колени, повернувшись ко всем спиной, склонив головы, и ненадолго замолкают, изображая благочестивую молитву. Затем Электра шипит:
– Как ты это сделала?
– Сделала что?
– Служанка. Никострат. Как тебе удалось создать впечатление, что он ее убил?
– Электра… Я этого не делала.
– Но тогда… Я полагала, что это ты! Чтобы дать нам возможность задержаться на этом острове, я думала…
Голос Электры падает до шелеста, тут же прервавшись вздохом, стоит ей понять, что ее предположения не подтвердились.
– Сестра, – шепчет Пенелопа, – я, напротив, решила, что это преступление как-то связано с тобой.
Электра фыркает и качает головой.
– Я бы с удовольствием убила Никострата, прикончила бы кого угодно, чтобы помешать Менелаю посадить моего брата на свой корабль, но я не смогла придумать как. За мной постоянно следят, даже мои служанки под присмотром. – Она слегка кивает в сторону, туда, где в чудном единении со спартанскими служанками сидит Рена и болтает так, будто ничто в мире ее не беспокоит, будто их не пятеро на нее одну, будто в складках юбок они не прячут ножей. – Ты хочешь сказать, что Никострат на самом деле оказался таким дураком, что убил одного из своих в твоем дворце?
– Я не знаю. Возможно. Все, с кем я успела поговорить по этому поводу, похоже, на удивление крепко спали в самый важный момент. Не думаю, что ты тоже спала.
– Крепко я не спала уже очень давно, – отвечает Электра. – А если я и сплю, то…
Она замолкает. Всякий может поделиться тревожными снами, хотя, как правило, лучше заранее выбрать образы, о которых пойдет речь, чтобы убедиться, что несомненно пророческие идеи, заложенные в сновидении, могут быть истолкованы на пользу общих, предпочтительно теологических или политических, целей. Но не снами Электры, не этими видениями, что преследуют ее ночами. «Мама, мама, мама!» – ей кажется, что она видит фурий, ей кажется, что она слышит, как их когти крушат черепа мертвецов. «Мама, мама, мама!» – они кричат; проснувшись, она не может вспомнить терзавших ее кошмаров, но боится снова заснуть.
– Мне жаль это слышать, – вздыхает Пенелопа, – но неплохо будет поговорить с кем-то, кто бодрствовал. Ты что-нибудь слышала? Ты слышала крик Зосимы? Комната Никострата совсем рядом с твоей.
Электра качает головой.
– Я ничего не слышала. Все было спокойно.
– Совсем ничего? И ты не покидала своей комнаты, никто тебя не беспокоил?
– Нет. Рена спала у меня в ту ночь. Выбор был между ней и спартанской подстилкой у меня в ногах – ради моей защиты и спокойствия, заявил дядюшка. Он чудовище.
Электра, дочь Агамемнона, убийцы младенцев, имеет весьма четкое мнение о том, кого и что можно назвать чудовищным, и, если уж пришла к такому выводу, будет его отстаивать. Она не думала, что составит подобное мнение о Менелае, не может сказать наверняка, когда оно окончательно сформировалось, но теперь, высказав его вслух, никогда больше не изменит. И тут ее осеняет другая мысль, о том, что намного важнее убийств и крови. Она хватает Пенелопу за руку, даже не пытаясь больше изображать молитву.
– Ты видела его? Ты видела моего брата?
– Мне не позволили приблизиться к нему.
– Он в твоем дворце, твой гость!
– Под охраной спартанцев, которые утверждают, что лучше всего ему позволить отдохнуть. Мои женщины, приносившие воду, говорят, что Клейтос дал ему питье, от которого он погрузился в сон и лежит без движения.
– Клейтос, – хмурится Электра. – Он когда-то был преданным другом моей семьи, но теперь, боюсь, сделал ставку на Менелая. Вот как они поступают, эти мужчины. Они предадут моего брата – настоящего царя – в угоду собственной жадности и трусости, словно честь теперь – пустой звук. Словно истинное мужество – всего лишь пафосный идеал, воспетый поэтами. Глупо было ожидать от них чего-то большего. Даже мать об этом знала.
И это, наверное, самая приятная вещь, сказанная Электрой о матери за последний десяток лет. Пенелопа, заметившая это, потрясена. Электра – нет. У Электры слишком многое на уме, чтобы переживать еще и об искуплении. И вот царевна поворачивает к царице напряженное, бледное лицо.
– Менелай не может забрать моего брата с Итаки. Что бы ни случилось. Если Орест отправится в Спарту, он не покинет ее живым, а я буду… Я убью себя, прежде чем соглашусь на подобную судьбу, ты же понимаешь? Поклянись мне, что ты будешь бороться. Поклянись как родной крови, как будто ты – моя… Я не стану игрушкой для дядюшки!
Пенелопа высвобождает руку из захвата Электры и пытается улыбнуться, но не может.
– Мой муж принес клятву отправиться на край земли за мужем Елены, а в результате я прожила двадцать лет без него. Я не стану приносить никакие клятвы, Электра. Ни тебе, ни кому-либо другому. Но, как бы то ни было, я не меньше твоего жажду видеть Ореста, а не его дядю, на троне Микен. Ради своего острова, ради своего народа я сделаю все, что смогу, чтобы защитить его. Но клясться не стану.
Электра отступается, но разочарованной не выглядит. У нее тоже вызывают подозрения клятвы великих воинов и славных царей. Необходимость кажется ей намного более надежным залогом, нежели честь и доблесть, брошенные на кровавый жертвенный алтарь.
Они возвращаются к своим молитвам. Впрочем, ни одна из них не молится. Гера разозлилась бы, что ее не призвали; Афина, возможно, все поняла бы, но в душе бы обиделась. Я ерошу волосы Электры, разглаживаю край наряда Пенелопы, жду.
Долго ждать мне не приходится. В последнее время у Пенелопы слишком много дел, чтобы проявлять терпение.
– Ты поссорилась с Пиладом.
Электра судорожно вздыхает, спохватывается, выдыхает.
– Конечно. Конечно, твои женщины все видели.
– Ты скажешь мне из-за чего?
– Нет, не скажу.
Пенелопа кивает:
