— Прости Мадуса, хозяйка, — прошептал, словами давясь.
Дуса зажмурилась, заплакала: как просто оказывается сломать человека, правь с кривдой смешать и последнюю за первую выдать. Али гордости нет у арьев, али законы предков забыли, страху и бесчестию подчинившись? Силу грубую навью почитая, себя и род свой позорят.
Да и она не лучше — игрушка в руках нага, воли и права лишенная, оскверненная и других сквернить позволившая. Как же выбраться из черноты нагами посеянной? Как не дать разрастись ей в умах и сердцах, не дать кровь, сердце, разум омрачить? Неужто перед силой навьей дух арий склонится? Али ослепли родовичи?
— Прощаешь? — улыбнулся хитро в лицо ей Странник.
— Не забижена, — буркнула отворачиваясь.
— То сейчас, — прошептал. — Срок дай, хлебнешь ты ненависти родичей и познаешь что они тебе, — и объявил Аресу. — Бери любого для ответа.
Парень, не глядя в сторону полоненных ткнул — палец на израненного мужчину указал. Того вывели под роптание и крики пленников.
— Верни ему обиду, — позволил Странник и, угадав возмущение Дусы, в губы ей впился, не давая вырваться наружу словам и крикам.
Целоваться со змеем на глазах всех и в то время когда невинного секут, то для девы худшим из испытаний пристало. В который раз умереть захотелось, и впервые обида шевельнулась: почто не убили ее родичи, почто отец с матушкой к бесчестью ее допустили, к чему растили и учили? Почто Волох молнией в грудь не ударил, Рарог к чему коргону свою вздевала? На то ли Дуса рожена, чтобы зрить как закон предков, мир Лады гибнет и переворачивается с ног на голову то, что ведала дева с детских лет? К чему жить поганого змея теша? Почто жива? Почто сестра родная на нее обижена, в чем винит и как может?
И кто подскажет, что делать, как остановить неправие? Как ржа железо уже ело оно души люда, как зараза распространялось и множилось. Глубока задумка навья, черна как их сердца, но и арий люд виновен не меньше нагов коль мрак со светом путать начал, силе грубой подчиняться, ломать себя и то что отцами и дедами взращено. Достойно радости переживали, почто в беде изменились?
И привиделась ей матушка жарким днем на поляне полной колокольцев веселых.
«Слушай меня дочь милая. Силой силу не поборешь. Тупик то: один силен, другой, и на кажного третий найдется боле крепкий. Победит кто умом и духом крепок, верой стоик. Не каждную битву выиграть можно, но не все проигрыши — проигрыши. Пока хоть один правый жив — правь жива и лада мирует. Крепись Дуса, помни былое, береги его и донеси до детей своих, каким мир наш был. Крутится колесо Сансары, вьет века и суть-и и приспеет время, вернет отжившее, возродит канувшее. Верь в то Дуса, не сдавайся, а коль сдашься, не только себя потеряешь, надежду других погубишь».
И исчезла.
Что то было: морок ли, видение? Матушка ли к ней в за правду приходила. Если так, что не иначе беда с ней приключилась.
— Мать Гея?! — рванула из пут навьев, из объятий худых.
Наг внимательно огляделся, глаза замерцали, зрачки звездами наслоенными стали. Зашипел и каким бы обернулся, теряя обличье человечье. Засвистел так, что притихли все вокруг, Арес плеть выронил, наги пленника иссеченного выпустили, оглядываться стали и шипеть. Расползлись с десяток в разные стороны, остальные полоненных в пещеру и за камни загнали.
Как всполошились, так и успокоились.
Шахшиман к деве повернулся, схватил, в лицо зашипел:
— Всех забудешь. Моя ты. Ни о ком ином думать не станешь, ни одного более не приветишь. Всех из души, ума вымету!
Перечить? Бесполезно и к чему что говорить? Не поймет змей — иными законами он мыслит, иначе живет.
Дуса голову опустила, упрямый взгляд пряча: молвить не стану, а знай все же — род свой не забуду, отца, матушку родичей милых пока жива величать стану. И закон предков как стоял правилом жизни, так стоять станет. Не свернешь ты меня змей, не оморочишь.
Нага то рассердило шибко. Закричал так, что камни со скал сыпнули и смолк тут же, успокоился, целовать опять начал пленницу свою, будто не было ничего. Но груб поцелуй и руки, что Дусу сжали жестоки, не мнут, рвут тело. Помутилось у девы в голове от боли, тогда только наг ее выпустил, на снег кинул. Кольцо вокруг хвостом свил и навис прошептав Дусе:
— Ласкова со мной будешь — мою ласку узнаешь. Перечить вздумаешь — боли напьешься и своей и чужой.
Дева тяжело посмотрела на него: не сбороть тебе меня все равно!
Наг к полоненным метнулся, мужчину выхватил и вверх хвостом поднял на Дусу поглядывая свысока.
Та поняла, что он затеял и закричала в унисон с полоненными:
— Нет!!
Шахшиман качнул жертву в воздухе и откинул в скалу. Несчастный в скалу полетел, ударился о поверхность гранита и вниз мертвым рухнул под дикие крики какой-то женщины, видно суженной его.
— Еще поучить? — навис над Дусой наг. Та от горя сама не своя стала и все ж поняла, что слово поперек скажи, еще жертвы будут.
Как тут сдюжишь, матушка? — заплакала и голову склонила перед Шахшиманом.
А тому этого мало, пытать давай:
— Кто ты, ну?!
— Дуса… Мадуса.
— Чья?
— … Твоя, — с трудом выдавила и чуть тем словом не подавилась.
— Люб я тебе?
Дева застонала от омерзения и отчаянья.
— Говори?!
— Люб, — еле слышно бросила.
— То-то. А теперь обними меня и поцелуй.
Убить бы!
Но делать нечего, обняла, содрогаясь от ненависти и брезгливости, губ коснулась. И краем зрения увидела, с какой ненавистью на нее полоненные арьи смотрят, клятье в свою сторону услышала с рыданьями смешанные.
— Крепче обними, жарче поцелуй, — приказал наг, давя возражения и попытки бунта взглядом. — На родичей не смотри. Боле никто они тебе. Я один указ отныне. Доволен буду — лишний человечек уцелеет. Поняла ли то?
Уж некуда яснее. Пришлось и гордость и омерзение пересилить, себя за то презирая в губы нага поцеловать.
Тот успокоился, выпустил ее.
— Гуляй, да смотри, чтобы зрил я тебя.
Дуса на камень осела: куда пойдешь? Что для родичей, что для сестры она ворог заклятый теперь, бежать — мыслить глупо — кишмя кишат округ навьи дети. Чуть вздумай, и мало вобрат вернут, еще боле горя посеют ее же делом, изведут кого-нибудь.
Вскорости дальше пошли. Дуса на руках у Шахшимана ехала и глядела, как наги пленников по камням своим ходом гонят. Смотреть на то больно было, и горько осознавать, что помочь ничем не можешь.
За перевалом змей остановился ненадолго, оглядел местность. Лес впереди хлипкий и боле камня, чем растительности, куда не гляди. Дуса в небо посмотрела. Странное дело, здесь оно светлее казалось, и снег не шел, кончился, как обрезали.
