– Как?! – вино ударило мне в голову, и я поняла, что теряю ее, но было уже поздно. – Тебе что, завидно, а? Тоже так хочешь? Потрогать меня за задницу? И все остальное? Так мне не жалко! Одним больше, одним меньше!.. Давай, я уже сделаю из тебя мужчину, и ты заткнешься наконец!
Я сунула бутылку под сиденье, бросила поводья и схватила мальчишку за плечи, чтобы поцеловать его как следует. Он молча вывернулся, распахнул переднюю дверцу фургона и быстро скользнул внутрь.
Кровь все еще стучала у меня в висках. Лицо горело. И душа тоже.
Мне стоило остановиться в тот миг, подобрать поводья и просто отвести фургон до хорошего места в поле, но демоны уже захватили мой разум, и я ринулась следом за Вереском. В фургоне было темно, но лунного света хватало, чтобы я различила его силуэт. Мальчишка стоял возле своей откидной полки, прислонившись головой к стене, плечи его вздрагивали, а руки снова сжимались в кулаки.
– Ты ничего не знаешь о жизни! – крикнула ему я. – Ничего, слышишь?! Ты всегда жил где-то в глуши, в деревне! Что ты видел вообще?! С чего ты взял, что я хочу коптить твою вонючую рыбу?! С чего вообще ты взял, что я хочу жить с тобой?! Мне никто не нужен, слышишь?! Никто!
Вереск обернулся ко мне. Я думала, что увижу слезы на его лице, но оно было сухим и в свете луны казалось мертвенно бледным.
– Ты пьяна, Шуна. Успоко’ойся. Пожалуйста.
– Нет! Я знаю, что ты там себе думаешь! Что я грязная порочная шлюха! Зато ты – просто сокровище... Повезет той дуре, которой достанется такой лакомый кусочек!
– Шуна...
– Заткнись!
– Ра’ад проснется...
– Да мне плевать! Плевать на все, слышишь! – похоже в тот миг разум оставил меня окончательно, потому что я сорвала с веревки мокрую пеленку сына и изо всех сил хлестнула ею того, кто был моим единственным другом, помощником и просто светлым пятном в жизни.
Наверное, он не ждал такого. А может, просто очень устал... Его увечные ноги подогнулись, и Вереск беззвучно свалился на пол фургона – только глухой стук раздался от удара.
– Ох, господи... – я словно очнулась от дурного сна. Стыд и ужас накрыли с головой. Я зажала рот рукой и быстро опустилась на колени, умоляя всех богов, чтобы только он не разбил себе голову о стоящую рядом печку. – Прости! Прости меня, пожалуйста! – слезы брызнули из глаз, когда я увидела, что Вереск медленно пытается сесть, потирая ушибленное плечо. – Прости, Каи...
Я крепко обхватила его руками, уткнулась лицом в грудь и попыталась сказать еще хоть что-нибудь, но изнутри рвались только слезы и этот дикий звериный вой, который невозможно держать в себе. Очень осторожно ладони Вереска легли мне на спину. Теплые, невесомые, такие родные... Мой светлый мальчик, мой милый ласковый котенок... Боги, зачем, зачем он со мной связался?
– Я распрягу лошадей. Ложи‘ись спать, Шуна. Ты устала. Ложись. Завтра будет лучше...
5
Снова этот проклятый мост! Мне-то казалось, он остался далеко позади...
Я подошла к нему вплотную и увидела, что заслона больше нет, и маленькой башни нет тоже, и толстого сторожа. Посреди каменной переправы стоял человек с неровно обрезанными светлыми волосами. Ветер трепал его старый латанный плащ и длинные пряди цвета сухого ковыля.
– Эли... – Я замерла, сделав лишь пару шагов по мосту, а потом, забыв про все, бросилась к нему и сжала в объятиях. – Любимый... Откуда ты здесь?
Он улыбался, смотрел на меня ласково. На шее сверкало на цепочке старое серебряное кольцо с синим камнем. Оно всегда пугало меня, сама не знаю почему. Вот и в этот раз я протянула руку, чтобы спрятать цепочку за ворот его рубахи, но не успела...
– Шуна, у тебя волосы отросли.
Волосы? Я тронула голову и нащупала короткие завитки на месте прежней густой гривы. Ах, как нежно он перебирал ее когда-то своими изрезанными пальцами. Я помнила каждый шрам на этих руках. Каждый. Но почему мои волосы стали такими короткими?
Я смотрела в его синие глаза и падала, падала в глубокую яму воспоминаний.
Наш сын. Его измена. Мое одиночество.
– Зачем ты здесь?! – вспомнив все, я вспомнила и то, что он больше не был моим, а я не была его.
Я теперь стала ничья. Ничья дочь, ничья сестра, ничья жена.
– Не знаю... – пробормотал он растерянно. – Просто так вышло...
– Уходи! – я оттолкнула его что было силы. Боль вошла в мое сердце отравленным ножом. – Не хочу больше видеть тебя! Никогда! Слышишь? Убирайся прочь!
– Но Шуна... Пожалуйста...
– Убирайся! – я схватила лежавший под ногами камень и бросила в него. – Ненавижу тебя!
Камень ударил его в грудь, и в следующий миг на месте человека остался лишь зыбкий силуэт, похожий на сизый дым от костра.
Мои ноги подкосились, и я упала на колени, пытаясь ухватить эти завитки тумана, тающие на ветру.
Пустота. Мои пальцы ухватили только пустоту.
– Эли!.. Вернись! Вернись, проклятый ублюдок! – я подняла тот камень, которым прогнала его, и с размаху ударила по мосту – как будто это что-то могло изменить... расколоть старую кладку, выпустить наружу мою боль... – Эли! Эли! Я же люблю тебя, мерзавец!.. – камень выпал из моей руки, откатился в сторону, а я вдруг поняла, что на мне нет ни единой одежки. Я стояла на коленях посреди моста, нагая и пустая, как разделанная куропатка. – Я же до сих пор люблю тебя... Эли!
За стенкой фургона завывал ночной ветер. Весной в Феррестре часто дуют сильные ветра. Приходят из степи, приносят с собой запахи диких трав, прохладу и это смутное томление, что вечно зовет в дорогу...
Я лежала на своей теплой мягкой постели, одетая, укрытая покрывалом из теплой овечьей шерсти, и чувствовала, как все мое тело трясется от озноба.
Эли...
Я стиснула руками край покрывала и попыталась загнать слезы поглубже, но это было безнадежно – они все равно текли и текли, и не было такой силы, которая могла бы их остановить.
Отзываясь на мое движение, в своей колыбели завозился Рад. Захныкал тихо сквозь сон, и я наощупь вынула его оттуда, уложила рядом с собой.
– Тихо, маленький... тихо... Мама рядом. Я всегда рядом, милый, – говорить было трудно, голос дрожал, да и руки тоже. Я помогла сыну найти набухший молоком сосок и долго гладила его по теплой пушистой головушке. – Я никуда от тебя не денусь. Никогда...
Закусив губу, я уткнулась лицом в подушку. Не хватало еще и Вереска разбудить своим плачем. Впрочем, он и так уже, наверное, проснулся.
Утро не принесло облегчения. После выпитого вина и долгих ночных слез голова моя была похожа на гулкий колокол, который отзывался звоном на любой громкий звук или резкое движение.
Когда я разлепила глаза, в фургоне пахло едой и отваром из трав. Вереск сидел на полу и забавлял моего сына, держа перед ним игрушку, сплетенную из лозы. Рад смешно хватал ее своими крошечными пальчиками, пускал пузыри, улыбался. Сердце мое наполнилось нежностью, но боль из него никуда не делась. Она всегда была со мной, даже когда я смеялась и пела. И когда кормила сына. И когда пыталась забыться в объятиях чужих незнакомых мужчин. Ни один из них не был похож на отца этого маленького мальчика. Ни один никогда не смог бы сравниться с ним. Тем отчаянней я пыталась вымарать его запах, его голос, саму память о его прикосновениях. И всякий раз ужасалась тому, как много себя оставила рядом с ним, потому что ни стереть, ни смыть это все было невозможно. Я только раз за разом убеждалась, что больше никогда и ни с кем не смогу почувствовать себя той прежней Шуной, которая могла оседлать любого красавчика и всю ночь скакать в седле чистой восхитительной страсти.
По правде говоря, с той поры, как родился Рад, мне вовсе ничего не хотелось.
Ничего и никого.
– Вы’ыпей это, – Вереск протянул мне деревянную чашку с пахучим отваром. Я узнала там мяту и душистую лесную смородину. – Станет лучше.
Я попыталась увидеть в его глазах отражение минувшей ночи, но они были такими же чистыми и прозрачными, как всегда.
