— Именно поэтому вы отдадите ее мне. — Улыбка настоятельницы напомнила Аргусу улыбку его матери, которую она использовала, когда была права, и они оба это знали. — Ваши карманы недостаточно глубоки, чтобы вытащить отсюда юную Нону, если мальчик Таксиса умрет. И даже если вы добьетесь ее освобождения, ни вы, ни ваше учреждение не сможете противостоять требованиям Турана Таксиса о возмездии.
Девочка попыталась вмешаться:
— Откуда вы знаете мое имя? Я не...
— Я дружу с начальником тюрьмы Джеймсом дольше, чем вы живете, мистер Рив. — Настоятельница снова оборвала девочку. — И ни один здравомыслящий человек не станет нападать на монастырь.
— Вам не следует делать ее Красной Сестрой, — сказал Партнис тем угрюмым тоном, какой бывает у мужчин, когда они знают, что проиграли. — Это неправильно. У нее нет веры в Предка... и она всего лишь убийца. Порочная, судя по тому, что говорят...
— Вера, это то, что я могу ей дать. А то, что нужно Красным Сестрам, у нее уже есть. — Настоятельница протянула пухлую руку к девочке. — Пойдем, Нона.
Нона взглянула на Джона Фаллона, на Партниса Рива, на палача и петлю, покачивающуюся рядом с ним:
— Сайда — моя подруга. Если вы причинили ей боль, я убью вас всех.
Она молча прошла вперед, стараясь не наступать на упавшие яблоки, и взяла настоятельницу за руку.
Аргус и остальные смотрели им вслед. У ворот они остановились, черные на фоне красного солнца. Девочка отпустила руку настоятельницы и сделала три шага по направлению к покрытому простыней холмику. Старый Гербер и его мул стояли и смотрели, такие же связанные моментом, как и все остальные. Нона остановилась, глядя на холмик. Потом она посмотрела на людей у виселицы — долгий, медленный взгляд — и снова повернулась к настоятельнице. Через несколько секунд пара исчезла за углом.
— Она пометила нас для смерти, — сказала Дава.
Опять шутка. И опять не смешная.
Глава 3
Однажды в деревню Ноны — такую маленькую, что у нее не было ни названия, ни рыночной площади, — пришел жонглер, одетый в грязный и выцветший пестрый наряд, с голодным взглядом. Он пришел один — молодой человек, темные глаза, быстрые руки. За его плечами висел мешок из дерюги с шарами из цветной кожи, дубинками с белыми и черными лентами и грубо сделанными ножами.
— Подходите и смотрите, великий Амондо будет восхищать и удивлять. — Это прозвучало как фраза, принадлежавшая не ему. Он представлялся горстке деревенских, не работавших в поле или в хижине, но, все же, смелых настолько, чтобы стоять на пронизанном ледяным дождем ветру Коридора. Положив между ними широкополую шляпу, ожидавшую знаки благодарности, он достал четыре полосатых палочки и пустил их плясать в воздухе.
Амондо пробыл там три дня, хотя его аудитория иссякла уже после первого часа первого вечера. Печальный факт заключается в том, что жонглирование одного человека, каким бы впечатляющим оно ни было, доставляет не так уж много удовольствия.
Но Нона осталась с ним, следя за каждым движением, за каждым ловким изгибом и поворотом. Она осталась даже после того, как свет солнца погас и последние дети ушли. Молча и пристально она смотрела, как жонглер начал укладывать реквизит в мешок.
— Ты очень тихая. — Амондо бросил ей сморщенное яблоко, которое лежало в его шляпе вместе с несколькими образцами получше, двумя булочками, куском твердого козьего сыра и затерявшегося между ними медного полпенни, обрезанного до четвертака.
Нона поднесла яблоко к уху, прислушиваясь к шороху своих пальцев по его морщинам:
— Дети меня не любят.
— Да?
— Да.
Амондо ждал, жонглируя невидимыми шарами.
— Они говорят, что я злая.
Амондо уронил невидимый шар. Он дал упасть остальным и поднял бровь.
— Мама говорит, это потому, что у меня такие черные волосы и такая бледная кожа. Она говорит, что я получила кожу от нее и волосы от папочки. — У других детей была загорелая кожа и песочные волосы, как у их родителей, но мать Ноны была родом из ледяных краев, а клан отца охотился на ледниках, так что оба они были чужаками в деревне. — Мама говорит, что они просто не любят непохожих.
— В головах этих детей живут отвратительные идеи. — Жонглер поднял свой мешок.
Нона стояла, глядя на яблоко в своей руке, но не видя его. Воспоминание не отпускало ее. Мать, в полумраке хижины, впервые видит кровь на ее руках. А это что такое? Они причинили тебе боль? Нона опустила голову и покачала ею. Биллем Смитсон пытался причинить мне боль. Это было внутри него.
— Лучше иди домой, к мамочке и папочке. — Амондо медленно повернулся, оглядывая хижины, деревья, амбары.
— Мой папочка умер. Его забрал лед.
— Тогда мне лучше всего отвести тебя домой. — Улыбка, только наполовину грустная. Он откинул назад длинные волосы и протянул руку: — Мы ведь друзья, не так ли?
Мать Ноны разрешила Амондо спать в их амбаре, хотя на самом деле это был не более чем сарай, в которым прятались овцы, когда приходил снег. Она сказала, что люди будут говорить, но ей все равно. Нона не понимала, почему кого-то волнуют разговоры. Это просто шум.
В тот вечер, когда Амондо уехал, Нона зашла к нему в сарай. Он разложил содержимое своей сумки перед собой на грязном полу там, где в дверной проем лился красный свет луны.
— Покажи мне, как жонглировать, — попросила она.
Он оторвал взгляд от ножей и ухмыльнулся, темные волосы рассыпались по его лицу, темные глаза скрылись за ними:
— Это очень трудно. Сколько тебе лет?
Нона пожала плечами.
— Маленькая. — В деревне не считали годы. Ты был младенцем, потом маленьким, потом большим, потом старым, потом мертвым.
— Маленькая — это совсем мало. — Он поджал губы. — Мне уже двадцать два года. Наверное, я должен быть большим. — Он улыбнулся, но в его улыбке было больше беспокойства, чем радости, словно мир совсем сошел с ума и предлагал большим не больше утешения, чем маленьким. — Давай попробуем.
Амондо поднял три кожаных мячика Лунный свет не позволял разобрать их цвет, но ближе к фокусу стал достаточно ярок, чтобы подкидывать и ловить. Он зевнул и повел плечами. Быстрый взмах рук — и три шара заплясали по переплетенным дугам.
— Вот. — Он их поймал. — Попробуй.
Нона взяла мячи из рук жонглера. Мало кто из других детей справлялся с двумя. За три не брался никто. Амондо смотрел, как она вертит их в руках, понимая их вес и ощущение.
Она изучала жонглера с самого его появления. Теперь она представила себе узор, который нарисовали шары в воздухе, ритм его рук. Она подбросила первый мяч вверх по нужному изгибу и замедлила мир вокруг себя. Затем из ее руки лениво вылетел второй. Через мгновение все трое уже плясали под ее дудку.
— Впечатляет! — Амондо поднялся на ноги. — Кто тебя научил?
Нона нахмурилась и чуть не упустила свой улов:
— Ты.
— Не лги мне, девочка. — Он бросил ей четвертый мяч, коричневый и кожаный, с синей лентой.
Нона поймала его, подбросила, попыталась приспособиться, и за один удар сердца все четверо пришли в движение, описывая над ней длинные ленивые петли.
Гнев на лице Амондо застал ее врасплох. Она думала, что он будет доволен, что это сделает ее похожей на него. Он сказал, что они друзья, а у нее никогда не было друзей, и он сказал это так легко... Она думала, что, разделив его умение, заставит его снова произнести эти слова и запечатает их навсегда. Друг. Она нарочно швырнула мяч на пол и неуклюже замахнулась на следующий.
— Меня научил циркач, — солгала она. Мячи откатились от нее в темные углы, где живут крысы. — Я тренируюсь. Каждый день! С... камнями... гладкими, из ручья.
Амондо подавил гнев и натянул на лицо хрупкую улыбку:
— Никто не любит, когда его дурачат, Нона. Даже дуракам это не нравится.
— А сколькими ты можешь жонглировать? — спросила она. Мужчины любят говорить о себе и своих достижениях. Нона знала так много о мужчинах, хотя сама была маленькой.
