Хасан не стал думать, что нацистов непременно нужно убивать, даже когда они убили его ратуна. Ни тогда, ни потом ему не было дела до людей и идеалов, превративших людей в животных. Значение имели лишь пятнадцать нелюдей, полтора десятка мертвецов, покусившихся на кровь, которой не были достойны.
Хасан не собирался мстить. Но кровь следовало вернуть. Она была слишком ценной, чтобы оставлять ее существам дурным и нечестивым.
И он вернул ее.
Это заняло восемь лет.
К исходу срока, к тому времени, как был обескровлен и уничтожен последний из пятнадцати упырей, Хасан собрал отряд, в котором каждый боец умел больше, чем обычные смертные, сделал этих людей Слугами и заработал прозвище «Убийца Вампиров».
За эти восемь лет представления о возможностях и обязанностях посредника между духами и смертными необратимо изменились. Его представления и представления духов. Изменился весь мир и стремительно продолжал меняться, но Хасан никак не думал стать причиной даже части этих перемен. Он знал, чего хотел от него Омар — понимания, что любой вопрос, любое дело можно решить с помощью разума и доброй воли. Омар верил в это, и духи именно этого ожидали от посредников, и до смерти ратуна Хасан надеялся когда-нибудь обрести это понимание. Но Омар ошибся, а его най стал Убийцей Вампиров, командиром эффективной и смертоносной боевой группы, и за восемь лет окончательно убедился, что разум и добрая воля хороши лишь тогда, когда есть у обеих договаривающихся сторон.
А это, как оказалось, большая редкость.
Духи все чаще стали обращаться к Хасану за помощью в делах, от которых Омар отказался бы, о которых Айшат даже не захотел бы слышать. Дела эти касались не только взаимодействия духов и людей, они касались взаимодействия между духами. Им, могущественным и волшебным, оказывается, нужны были посредники для того, чтобы договариваться между собой. А еще им нужны были наемники.
И так или иначе, их дела требовали решения.
Тогда, в сорок шестом году, в Лондоне, и была создана «Турецкая крепость», место, где любая волшебная тварь могла найти временное убежище и попросить о помощи.
Хасан научился называть духов феями, научился ладить с другими вампирами, научился быть европейцем, а не османом. Не только османом.
Он так и не научился понимать, что о Хансияр и детях нужно думать, как о чужих людях, о ком-то, постороннем, нуждающемся в заботе. Однако в Турцию больше не возвращался.
Одним из условий его сотрудничества с духами было предоставление всей информации о жизни Хансияр и мальчиков, и духи исправно выполняли свою часть сделки. Не видеть жену было… тяжело. Хасан тосковал по ней, он тосковал по своей Хансияр уже шестнадцать лет. Однако видеть ее, быть рядом с ней, не имея возможности дать знать о себе — это было еще хуже. Гораздо хуже. Он не мог сравнить, пока не уехал надолго. А уехав, уже не смог вернуться.
Возвращаться было ни к чему.
И не к кому.
Омар когда-то говорил и об этом, но, как и во всем, что касалось Хансияр, Хасан не верил ему.
Письма Хансияр он увез с собой. В Англию, давно ставшую домом. Даже без предупреждений Омара понимал, что не стоит этого делать, понимал, что не нужно эти письма читать. Незачем. Разве он и так не знал о жизни Хансияр и сыновей все, что только можно знать о тех, кого любишь, кого не оставляешь без внимания и защиты?
Разве он не привык к одиночеству? Никто не нужен был ему, кроме Хансияр, но ведь за шестьдесят лет он смирился с тем, что она недостижима. Шесть десятилетий. Целая жизнь. Если знаешь, что у тех, кого любишь, у той, кого любишь, все хорошо, одиночество не так уж страшно. Он смотрел на любимую женщину со стороны, издалека, знал о ее жизни из чужих докладов и верил, действительно, верил, что этого достаточно. По-другому было нельзя.
Письма Хансияр стали возможностью прикоснуться к ней, дотянуться из своего посмертия в ее небытие. Поздно. Бессмысленно. Но раньше это было недопустимо. А что до смысла…
Нельзя было читать ее письма.
Хасан не представлял, насколько далек от семьи, насколько далек от Хансияр, пока не прочел их. И лучше бы он не представлял этого и дальше. Оставался со своей иллюзией близости, со своей возможностью незамеченным вмешиваться в жизнь семьи, когда требовалась помощь, с невозможностью дать знать о себе. Он вмешивался. В шестидесятом году. В безумные семидесятые, когда Турцию трясло в лихорадке внутренних войн. В сентябре восьмидесятого, когда Сабах принял участие в перевороте Эврена. Вмешивался всегда, когда его близким грозила опасность, нужна была помощь. Но вмешательство не означало присутствия. Его не было в их жизни уже много лет. А Хасан понял это, лишь прочитав адресованные ему, так никуда и не отправленные письма.
Хансияр писала своему современнику. Если б она обращалась к нему такому, каким помнила, понимание своей отчужденности, возможно, не было бы таким острым. Этого понимания могло вообще не случиться. Но Хансияр писала тому, кто был рядом с ней все прошедшие десятилетия, тому, кем Хасан не смог бы стать, даже если б не принял афат. Он умер бы в тридцатом, и письма Хансияр никогда не нашли бы его.
Они менялись. Его мальчики, его любимая, вся их жизнь. Мир менялся. Хасан — нет. Все новое в мире людей было чуждо ему, а в мире духов — фей — обходились без новшеств. Он остался в конце тридцатых годов, в начале сороковых, навсегда остался в том мире, где вел охоту на мертвецов, убивших его ратуна. А Хансияр и сыновья ушли в свой мир, настоящий, реальный. В котором не было места не только живым мертвецам — об этом-то нечего и говорить — в котором не было места прошлому, иначе как в воспоминаниях.
* * *
О смерти Намика Хасан узнал раньше, чем семья его старшего сына. Получил известие через несколько мгновений после того, как тот умер.
Инсульт… В девяносто лет можно умереть от чего угодно, только вот Хасан никак не мог уложить в голове, что его мальчик давно стал глубоким стариком, старше, чем был Омар, когда получил афат. Намик до последних дней продолжал работать. Старческие немощи не затронули его разума, только тело, и он, наверное, с годами становился только умнее.
Математик. Как Арни…
Понимание того, что вместо сына — древнего старика, мудрого и бесконечно далекого — куда проще представить собственного Слугу, вечно молодого и почти бессмертного, было так же плохо, как невозможность побывать на похоронах.
Мусульмане хоронят мертвых до заката.
И все же Хасан улетел в Стамбул.
Занозу он предупредил. Нашел ему занятие в «Крепости», чтобы мальчик, верный привычке сопровождать его везде и всюду, не увязался следом. Пообещал вернуться уже через ночь. Зачем летит не сказал… он сам не знал, зачем. Это было то же самое, что забрать письма Хансияр. То же самое, что прочесть их. То, чего делать нельзя, но нельзя не сделать.
