Мусульмане хоронят мертвых до заката.
И все же Хасан улетел в Стамбул.
Занозу он предупредил. Нашел ему занятие в «Крепости», чтобы мальчик, верный привычке сопровождать его везде и всюду, не увязался следом. Пообещал вернуться уже через ночь. Зачем летит не сказал… он сам не знал, зачем. Это было то же самое, что забрать письма Хансияр. То же самое, что прочесть их. То, чего делать нельзя, но нельзя не сделать.
В последние десятилетия до городов Турции добралась христианская манера делать последние пристанища такими большими, будто в них предстояло жить, а не покоиться, и такими помпезными, будто мертвые могли хвалиться друг перед другом. Намика похоронили не так. Лишь белый камень в изголовье и короткая надпись «Намик Карасар».
Намик не был верующим, и он, и Сабах выросли атеистами, поэтому обратную сторону камня не украшали аяты Корана. Наверное, так и надо — если человек не верил в Аллаха при жизни ни к чему навязывать ему веру после смерти.
В могиле под камнем покоился старик, которого Хасан не знал. Ученый, атеист, турок, выросший во времена Кемаля, никогда не считавший себя османом. Он взял себе фамилию Карасар, потому что еще в незапамятные времена название города стало их семейным прозвищем, и больше с Хасаном его не связывало ничего.
И Сабаха — тоже.
Ничего.
Только прозвище, ставшее фамилией в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Четыре года спустя после смерти Хасана.
Он улетел из Стамбула еще до полуночи. И той же ночью, в ту же полночь, самолет приземлился в Калифорнии. На аэродроме с единственной взлетной полосой, прячущемся в каньоне рядом с виллой.
Дома было пусто.
Заноза ждал его возвращения только следующей ночью, а на эту у мальчика были свои планы.
Четверо Слуг из ночной вахты, Франсуа, вомбаты в своем вольере в парке — многовато живых для того, чтобы дом показался пустым в отсутствие одного-единственного мертвеца. И все же дома было пусто. Хасан не стал там задерживаться, взял машину и поехал в город.
Охотиться.
Он не был голоден, не с чего вампиру проголодаться, если он не впадал в спячку и не тратил кровь на дайны, но ночь затянулась, и в этой слишком долгой ночи оказалось слишком много мыслей. Верных, но неправильных. Таких, без которых лучше было бы обойтись, и от которых уже не избавиться. Оставаться с этими мыслями в огромном пустом доме — все равно, что остаться в Стамбуле у могилы сына. Стоило ли возвращаться, чтобы задуматься еще и о том, почему дом кажется пустым?
Заноза выбрал бы охотничью зону и промчался через город на бешеной скорости, ни на что не отвлекаясь, не дав ни себе, ни Хасану возможности передумать. Решено, так решено. Хасан не выбирал. И не спешил. Поехал наугад, чтобы остановиться в первом приглянувшемся месте. Стоило ли говорить о том, что это место не должно было походить на те, что выбирал Заноза?
Чего определенно не стоило делать, так это думать о разных предпочтениях и разных мирах. Мир давно ушедших сороковых не имел общих границ с миром современным. Это не разные эпохи, это разные вселенные.
Долгая выдалась ночь. Много дольше, чем нужно.
Его охотничья территория — места вне времени, с раз и навсегда установленными правилами поведения. Его добыча — женщины, воспитанные в традициях, не менявшихся уже больше столетия. Все это было иллюзией. Поведение, воспитание, традиции — лишь тонкий слой косметики. Люди стали другими, изменились вместе с миром.
Заноза наслаждался этим, ловил перемены раньше, чем они наступали, чуял загодя и мчался навстречу. Он хватался за все новое так, словно оно через минуту должно исчезнуть. Считал себя не настоящим, а реальность — податливой, как гончарная глина, и творил, что хотел. Хасану реальность казалась незыблемой, существующей по правилам, которые достаточно один раз понять, чтобы… делать то, что сочтешь нужным.
Велика ли разница между тем, чтоб творить, что захочешь и делать то, что считаешь нужным?
Огромна.
Понимание этой разницы тоже пришло нынче ночью. Понимание, что схожие выводы построены на взаимоисключающих основаниях. Хасан мог влиять на реальность, мог менять ее и делал это, не сомневаясь ни в своем праве, ни в своей силе, но, оказывается, не мог ее увидеть.
Он не видел мир настоящим.
Был ли он, вообще?
С такими мыслями и правда можно спятить и вообразить себя несуществующим, как воображает Заноза. Но дело, конечно, не в этом. Не в иллюзорности собственного существования. Дело в том, что невидимый мир стал видимым на несколько часов, и оказался полностью чужим и чуждым. Нужно подождать, просто подождать, привыкнуть к новому знанию, понять и принять его. И существовать дальше, помня, что ничего не изменилось, кроме мира. А тот изменился давным-давно. Задолго до смерти Хансияр.
Вспышки света, грохот и рев, сравнимые со звуком самолетных двигателей, отвлекли внимание от дороги. На площадке перед пустующими складами стояли вперемешку три внедорожника, спортивная машина, пять байков и видавший виды фургон. Орала музыка — то, что Заноза назвал бы музыкой. В такт душераздирающим звукам полыхали цветные огни. Рвано дергались, мечась между светом и тенями, человеческие фигуры.
Хасан остановил машину и присмотрелся к происходящему. Вампирский молодняк, то ли стая, то ли просто случайная компания, собралась повеселиться. Захватили с собой живых, тем и невдомек, что они на этом празднике не гости, а закуска. Здесь не найти чистой крови, каждый из мертвых и живых уже пропитан алкоголем и какой-нибудь наркотой, по сравнению с которой старый добрый гашиш сойдет за детское лекарство от кашля.
Заноза любит такие… компании. Правда, предпочитает более многолюдные. Чтобы был выбор еды. И чтобы было с кем подраться, если захочется. Десяток молодых вампиров — не соперники в драке. А десяток живых — недостаточный выбор блюд.
От «музыки» сводило, кажется, даже кости черепа. Выносить вой и рев было невозможно, они стояли стеной, делили реальность на слои цветного света, а, может, это наслаивались друг на друга усталость от долгой ночи и мысли, которых не должно быть. Не стоило здесь останавливаться, этой ночью, наверное, вообще нигде нельзя останавливаться. И Хасан уже собирался уехать, когда увидел мелькнувшую в чересполосице света и тьмы белую голову.
Слишком долгая ночь, слишком громкая музыка, слишком далекая реальность.
Он словно потерялся в какой-то из вспышек света, перестал ощущать себя в пронизывающем грохоте. Так теряли его из вида вампиры, которых он приходил убивать. Взмах сабли, сносящий голову с плеч, приходил из пустоты, а последний удар, пробивающий сердце в обезглавленном теле, отправлял в населенную кошмарами тьму.
