Через несколько минут слепая нащупала посошком скамейку, поставила тяжёлую сумку и со вздохом села.
От неё исходила волна печали, связанная с какой–то болезнью, вероятно тяжёлой: такой зыбкий свет обычно исходит от обречённых либо умирающих. Молчун выполз из укрытия, подковылял к женщине и лёг возле ног.
—Собачка, — вяло проговорила она и, сняв перчатку, погладила. — Одноглазая…
Молчун позволил ей приласкать себя, однако никаких чувств не выразил
—не умел ни улыбаться, ни вилять хвостом. Только расслабился, развалив сторожкие уши по сторонам.
—Хозяина потерял, — голос её уже звучал отстранённо, как из другого мира. — Почему–то раньше тебя не встречала. Я здесь всех знаю… От поезда отстал? Волк посмотрел ей в блуждающие, блеклые глаза: молодая ещё, притягательная, но утончённая красота, словно прошлогодняя шерсть, утратила исконный цвет, излиняла, обвисла клочками–будто умирать собралась.
—А ты ведь не собака, — определила. — Ты очень умный пёс. И взгляд человеческий. Тебе куда нужно? Я еду к морю, а ты? Ей просто хотелось с кем–нибудь поговорить, чтобы не думать о болезни, которая, словно дым в морозную пору, стояла кучевым столбом.
Бывало, что от восторга, ещё в щенячестве, волк лизал руки вожаку стаи, но больше никогда и никому. Тут же, повинуясь некому отчуждённому желанию, сдержанно коснулся языком её открытой ладони и положил голову на передние лапы.
— Что это значит? — спросила она, и на бледном лице появилось что–то вроде изумлённой улыбки. — Ты кто?.. Ангел?
Молчун лишь покосился на неё: взор у женщины был мёртв, мир в глазах уже не мог отразиться, словно в зеркале, покрытом чёрной занавесью.
Женщина отчего–то не посмела больше прикасаться к нему, гладить, ласкать, либо как–то иначе выражать свои чувства и надела перчатку.
— Нет, ты не ангел… Ты похож на волка, только одинокого. И ошейника на тебе никогда не было…
В это время на путях показался пассажирский, замедляющий ход. Объявлений по радио не было, однако же поезд остановился, и к нему, оравой грабителей, бросились люди с пакетами, кастрюлями и корзинами, внезапно появившись, словно из–под земли. Женщина сделала несколько шагов к вагону и вдруг вернулась.
— Поехали со мной? Будешь моим поводырём?.. Думай скорее, стоянка — одна минута.
Возле вагонов и в тамбурах шла стремительная торговля, что–то перепихивали из рук в руки и кричали, не понимая друг друга.
Волк встал под её руку, а слепая на ощупь отстегнула длинный ремень с сумки и замкнула его на шее.
— Так надо. Иначе не пустят.
Волк сунулся к вагонным ступеням перед женщиной и был бы наверняка остановлен проводницей.
— Куда?.. — успела спросить она и тут узрела слепую. — Всё равно справку!..
В это время кто–то рядом выронил бутылку с пивом, проводницу окатило брызгами и битым стеклом. На асфальте вздулась шапка пены и началась такая же пенная перепалка, кто разбил и кому платить. Зверь протиснулся возле ног спорящих и оказался в тамбуре, после чего захромал по плацкартному вагону. Женщина шла следом и считала своим костыликом купе.
— Нам сюда, — сказала она и нащупала свободную нижнюю полку. — Спрячься на всякий случай…
Молчун, не раздумывая, заполз в нишу под полкой. Весь он не уместился, мешали сумки, однако попутчица села к столику и прикрыла его подолом длинного платья. Поезд в тот же час тронулся, и под полом знакомо застучали колёса.
Женщина расстелила постель и легла, умышленно спустив край простыни до самого пола. Их головы оказались совсем рядом, мало того, слепая попутчица как бы невзначай свесила руку и принялась ласково трепать волчий загривок.
— Все ездят к морю летом, а мне можно только зимой, — обречённо проговорила она. — Не купаться и не загорать. Только дышать воздухом. В морском воздухе есть йод… Ты не спишь?
Таясь, она заглянула вниз, и Молчун увидел в её оживающих глазах отражённую путеводную звезду…
Накануне вечером монастырский вежда получил знак из потаённого скитского поселения на Кончуре, значения коего не ведал: светочем три великих креста выписали, а потом круг очертили. И так повторяли несколько раз, ровно кричали и дозваться хотели. Вежда не знал, что ответить, вот и прибежал к игумену за толкованием да советом. А тот и сам был в неведении, к чему эти кресты, и потому поспешил к отшельнику. Послушав его, Ослаб велел передать, мол, весть принята и более светоч на башне не возжигать.
Ещё с осени старец ждал этого знака, смысл которого знал один: из Константинополя вернулся Северьян, в иночестве Григорий, посланный в Кафу несколько лет назад. Судьба его была причудлива, цветиста, однако в зрелые лета мир притомил скитальца, и, прослыша о Троицкой пустыни, он разыскал её среди лесов, дабы обрести покой.
Родом Северьян был из городецких купцов и в молодости по делам торговым очутился в Кафе, у генуэзцев, где подрядился возить товар ко фрягам, в Геную, поскольку с отрочества плавал по Волге, морем Хвалынским в Персию и мореходство знал. Покуда доставлял меха, пеньку, канаты, смолу живичную да скипидар, и в ус не дул, товару своего прибавлял к хозяйскому и торговал с выгодой. Поскольку же ватага корабельная была из разных стран, речью овладел и фряжской, и греческой, и даже абиссинскую понимал. Платья носил заморские, ибо любил рядиться искусно, прозывался на манер соответствующий, и так бы вскорости забыл, откуда родом, какового племени и как настоящее имя, если б однажды на его корабль фряжский хозяин не погрузил рабов до полусотни, вкупе с иным товаром. Ордынский хан ходил набегом в область Оки, зорил гостей по Волге и привёл полон великий, который продал в Кафу. А среди рабов оказался сродный брат и племянница Северьяна, которых он признал!
Что делать? Не своими же руками сродников в рабство продавать? Уговорился с невольниками, снял с них цепи, а на свою разномастную ватагу надел. Приплыли к необитаемому берегу в проливе, высадили пленников, а сами разбойничать пошли в моря, ибо не зрели тогда иного пути. И множество фряжских и прочих торговых судов пограбили и пожгли, особенно тех, что рабов перевозили латинянам, много крови пролили. Не вынесли такого бывшие невольники, домой стали проситься, ибо у многих уже на корабле семьи образовались и чада малые появились.
Отпустил свою пиратскую ватагу Северьян и вздумал грехи искупать. Поселился у фрягов на берегу моря, вспомнив, что правоверный, перекрестился в латинскую веру и так поначалу пристрастился к божескому служению, что священником стал, скрыв своё прошлое. А известно: кто двуликой жизнью живёт в храме, тот особенно прилежен и одержим в молитвенных трудах, да только латиняне о том не ведали и, видя прилежание в вере, послали Северьяна в Геную, суды чинить над еретиками.
