Ознакомительная версия.
— К сожалению — представляю. Я только одного не понимаю — почему местные его так долго терпели.
— Ну, ты же знаешь эту страну. Жалели его. Говорили — дурачок он. А к дуракам здесь всегда относились терпимо.
— А ты знаешь, что местные женщины говорят, что Оно это призрак грешного монаха, сбежавшего из монастыря?
— А почему именно монаха?
— Потому, что ходит в черном балахоне.
— Ну, ведь так и мы ходим.
— Да, но так как Оно нравится и мужчинам и женщинам, то говорят о Нем больше, чем о нас с тобой. Да, и видят Оно здесь чаще. Ведь Оно занято гораздо меньше, чем мы.
Мы сидели на поваленном бурей дереве плечом к плечу и смотрели прямо перед собою в ночь. Мы молчали. От Него исходил холод. Он всегда был холоднее, чем я, и я придвинулась к Нему поближе, чтобы чувствовать Его холод. Он обнял меня.
Я улыбнулась и покрепче прижалась к Нему. Все‑таки нам лучше, чем людям потому, что нам плоть нужна только для создания новой смерти. Поэтому, пока плоть у нас есть, мы можем любить друг друга, не отвлекаясь на поддержание жизни в теле. Впрочем, жизнь не оставит наши тела даже без плоти. До тех пор, пока новое Оно не заберет всех нас, и наши скелеты не рассыплются в прах. Таков обычай.
Словно подтверждая мои мысли Он поцеловал меня. Потом — еще. Мы целовались долго. Его холод обволакивал меня. Вскоре мы стали одной температуры.
Все‑таки, что мне особенно нравится в этом месте, так это высокая мягкая трава. На ней так приятно лежать. Я бы, конечно, никогда не узнала этого, если бы у меня не было любимых, ведь в сне я не нуждаюсь. А сейчас мы лежали на остывающей с приходом ночи земле и смотрели на звезды в темно — синем небе. От нас исходил холод и передавался от Него ко мне и от меня к нему. Вставать не хотелось, да мы и не торопились.
Оно я тоже почувствовала издалека. Судя по походке, Оно было явно чем‑то взвинчено. Наткнувшись на нас, окинуло нас злым взглядом, полным ревности. В последнее время Оно стало слишком ревнивым. Обидно чувствовать себя никому не нужным. Особенно, когда это чувство не обоснованно ничем, кроме домыслов, внушенных ревностью. Мне сразу же захотелось утешить.
— Иди к нам, — позвала я.
— Не хочу я к вам. Как будто меня подождать не могли. Я смотрю — вам быть вдвоем нравится гораздо больше, чем втроем. Как будто меня вообще нет.
Я быстро встала. Он тоже нехотя поднялся.
— Ангел мой, не сердись, — сказала я.
— Я не сержусь. Просто, констатирую факт.
— Но, пойми — когда любишь — трудно все рассчитать. Да, и не нужно. Пусть считают люди, а мы и так все точно знаем. Не сердись.
Я обняла Оно. Он — то же. Пока я говорила, Он не сказал ни слова. Он не любил истерик. Сам он чаще всего был предельно спокоен, но уж если Его прорывало, то успокоить было очень трудно. Постепенно Оно успокоилось.
— А вы знаете, ко мне сегодня пристал мужик из этой деревни. Все спрашивал: "Девушка, а можно я вас провожу? Девушка, а почему вы всегда ходите в черном? Вы металлистка? Или — гот?"
Мы рассмеялись. Я загрустила. Снова это недоверие друг к другу, совсем как в семье, где я родилась. Неужели все повториться? Надо немедленно что‑то делать. Ведь я поклялась, что в моей семье так не будет.
На чердаке, как всегда летала туча голубей. Дядя Витя сидел на полу. Его кованный сундук был открыт, и старик рылся в вещах, лежащих там. Он что‑то искал.
Дядя Витя достал из сундука два старинных пистолета. Они были пороховые, с расширяющимися дулами, украшенные затейливой резьбой. С такими пистолетами обычно рисуют разбойников в детских книжках и мультфильмах.
"Ну, кто бы мог подумать?" — произнес старик, доставая из сундука пистолет "Вальтер" сорок третьего года выпуска. Он положил его рядом с двумя другими, сравнил их и покачал головой.
"Нет", — сказал он.
Потом он извлек из недр сундука большой штык — нож с изображением угловатого орла, сидящего на свастике. Этим ножом дядю Витю однажды пытались убить году этак тридцать седьмом. Но, это оказалось не так просто. А нож старик взял себя на память, уж больно тот ему понравился.
"И этот — нет", — сказал он.
Он заглянул в сундук, улыбнулся, запустил туда руку и достал овальную миниатюру на эмали. Это был портрет хрупкой блондинки с распущенными волосами и злыми глазами. На нем была надпись: "Katrine". Старик не переставал улыбаться.
"Да, не зря я тогда столько заплатил художнику и так долго держал его у себя. Получилась совсем как живая", — подумал он.
Потом дядя Витя достал из сундука золотой перстень — печатку с огромным рубином. Он надел перстень на указательный палец, вытянул руку, полюбовался им. Когда старик опустил руку, перстень соскользнул с пальца и запрыгал по полу. Пальцы у него были настолько худы, что перстень не держался даже на мощных костяшках.
В дальнем углу сундука лежала пригоршня золотых монет с портретом Людовика Четырнадцатого. Дядя Витя пересыпал их из ладони в ладонь и сделал вывод: "Деньги — тлен. Не то, что хлебушек."
Наконец старик извлек из сундука два ножа с лезвиями устрашающей длинны. Ножи явно были сделаны не один век назад, но лезвия были все такие же острые. Они блеснули в слабом свете чердачного окошка. Рукояти были покрыты затейливой резьбой.
Дядя Витя произнес: "Эти, пожалуй, подойдут." Он отложил ножи в сторону и стал складывать содержимое сундука обратно.
Ночью дяде Вите приснилась Катрин. Она держала в зубах кинжал. Такой она ему обычно и снилась, поэтому он проснулся в хорошем настроении.
Этим утром он придирчиво выбирал одежду. На голое тело он надел расшитый пояс из своего сундука и повесил на него те самые ножи с длинными лезвиями в ножнах. Поверх он надел спортивные брюки и рубашку по шире. Ножей никто не заметил бы, даже если бы приглядывался.
Старик спокойно вышел из дома, когда голуби на его чердаке еще спали. Выражение лица он имел безмятежное, как никогда. На него, как обычно, никто не обращал внимания.
По дороге дядя Витя встретил мужчину в черном балахоне.
— Ты куда? Ни в тот ли подъезд? — спросил его мужчина.
— Зачем спрашиваешь, если знаешь? — ответил старик.
— Тогда пойдем вместе?
— Пойдем. А сигаретки у тебя не будет?
— Нет.
— А хлебушка?
— И хлебушка нет.
— Жаль.
Неприятная женщина с крысиным лицом обычно выходила из дома именно в это время. Дядя Витя этого не знал, но каким‑то, сидевшим в нем с давних времен звериным чутьем понял и пришел в нужное время.
Когда старик зашел в подъезд, она спускалась по лестнице. Он преградил ей дорогу. " Ну, здравствуй, черный риэлтор", — сказал он.
Ознакомительная версия.
