И вот уж с самого лета он, ибн аль-Джассис, сидит в Харате градоначальником, и каждую пятницу пьет с ибн Тулуном в его усадьбе. И все бы ничего, но эмир верующих — да продлит его дни Всевышний, да благословит его и его потомство! — приказал военачальникам аш-Шарийа собраться и держать совет в его, аль-Джассиса, городе. Как будто от Харата до проклятой карматской пустыни ближе, чем от Васита! Или Куфы! Как раз наоборот! Но наше дело маленькое: ткнул эмир верующих пальцем в карту — туда все и съехались.
А все почему? Потому что халиф решил справлять свадьбу не в столице, а в Харате, поближе к невестиному дому. Ибн Тулуну хорошо — отправка каравана с приданым в Мадинат-аль-Заура могла разорить даже его: мало ли, дожди пойдут, все помочат, разбойники нападут, карматы, опять же, могут пограбить поклажу, они теперь, говорят, чуть ли не по всей аль-Джазире шастают. А вот ему, ибн аль-Джассису — плохо! Плохо ему!
Потому что свадьба — это раз. Военачальников маджлис — это два.
Ну и нерегиль. Это три. Нет, это не только три! Это три, четыре, пять, шесть — все остальное, до самой тысячи! Нет, тысячи тысяч! Миллиона!
Сначала через Харат проехал эмир верующих — когда держал путь в Фейсалу, этого самого нерегиля будить.
Ох, все и набегались. Ибн аль-Джассис с катибами три ночи кряду не спали! А сколько всего, ковров да подушек да циновок, пришлось перетряхнуть, да повыбить! Прислуги напокупать! Мальчишек пару штук посмазливее у торговцев найти! Да-сс, из-под полы, тут вам не Фарс и не Нишапур, где все можно, по закону за такие дела могут отрезать то, что между ног болтается — вон с надежным иснадом рассказывают, что в Ятрибе кади за мужеложство велел живьем человека сжечь, между прочим, купца, и не последнего, и все за то, что позволял другим мужчинам овладевать собой сзади, подобно женщине. Ну а про вкусы нашего повелителя все ведь известно… Ибн Тулун, кстати, вздыхает: мол, бедная моя доченька, достанется ли ей попробовать от мужа, а не от купленного невольника, но делать нечего, Фадл ибн Раби велел предложить дочку халифу — как тут откажешься? Всесильный вазир сказал — надо подчиниться!
Одним словом, набегались все так, что когда караван халифа проследовал дальше в Фейсалу, уж не чаяли в живых остаться, так намаялись.
Ну а потом из Фейсалы, прилетел голубь барида: ждите, мол, нерегиля. Едет он к вам, значится, и следом за ним прибудут другие славные воины аш-Шарийа, их тоже ждите. Купцы и катибы, знать и простолюдины, как им про то объявили, зарыдали в голос.
Визит эмира верующих! Свадьба! Теперь вот и это! Военачальники! Внимание халифа нас разорит, причитали горожане, и ибн аль-Джассис вместе со всеми, ибо после всех торжеств и приветственных церемоний при въезде аль-Амина в город его состояние изрядно уменьшилось.
И не успели все отплакаться, как нерегиль явился. Да.
Только он не ехал! Если бы он ехал, то он ехал бы две недели, как положено главнокомандующему! С караваном, со свитой, с луноликими невольниками и полногрудыми рабынями! Правда, ибн Тулуну нужные люди шепнули, что нерегиль в опале, и выслан в Харат в одном легком кафтане на хребте и хорошо, если со сменной лошадью, какая уж там свита с караваном. Но опять же, если бы этот неверный ехал, как и положено двуногому, верхом, он бы ехал неделю!
Но нерегиль — не ехал. Не ехал!
Как же он прибыл в Харат, спросите вы?
А вы поверите, когда вам ответят? Вы правда поверите? Честное слово? Ну, хорошо, мы вам скажем тогда.
В самое людное время, как раз после утренней молитвы, со стороны реки — как загудит! Заревет! И ветром — так и хлещет, так и хлещет! И рев стоит! Ну, про рев уже говорили, но ужас этого не передадут никакие слова! И небо — как смеркнется! Ужас! Люди бросали поклажу и товары, верховых животных и женщин, и бросались на землю, моля Всевышнего отложить конец света и День суда и отделения праведных!
И аккурат перед двойными башнями Нисских ворот — как смерч завертится! Как закружит! Все с дороги разбежались, конечно, а кто не разбежался, тот стал цветом как та дорога, потому что все засыпало пылью. И из ревущей тьмы на изнывающих от ужаса верующих пало с небес — чудище! Дракон!
Что, не верите? Вы же обещали!
В общем, говорили, было на что поглядеть: ослики ревут, лошади бьют копытами, верблюды тоже ревут, перекинутые арбы колесами крутят, люди голосят! А посреди всего этого раздрызга и вопля сидит здоровенный дракон с бородой и рожищами, на шее у него нерегиль, сидит, за роги держится и любопытно озирается — мол, что это все так раскричались, с чего бы это, никак в толк не возьму…
Ага, и это чудище — нет, не дракон, дракон сразу обратно к реке улетел, прям с размаху в воду кинулся, такой бурун поднял, что все лодки закачались, — чудище, которое нерегиль чудище, так вот этот неверный еще возмущался на следующее утро: что это у вас в городе так неспокойно, всю ночь орут и грохот стоит невыразимый, непорядок у вас в городе, надо бы тут все запорядочить… тьфу, короче, как-то по-другому он сказал, но понятно, что порядка нет, а надо бы навести, вот так.
А что дракон его верховой рогатый с бородищей переполошил правоверных так, что у всех душа подошла к носу, и спугнул караван верблюдов, груженый стеклянной лаонской посудой, и вся эта посуда побилась, то его нерегильскому высокому уму в толк не взять. А купцы, между прочим, пришли к нему, аль-Джассису, и принялись орать с целью возместить убытки, потому как он, ибн аль-Джассис, есть наместник Харата и тутошняя власть халифа, а верблюдов спугнул халифов слуга, ну и получается, что отвечать харатской казне! И они так лаялись до самой ночной молитвы, а после ночной молитвы лаялись до самой утренней молитвы, а к утру уже пришлось вызвать стражу-харас, и она-то всех разогнала палками по карван-сараям, потому что иначе на утреннюю молитву никто бы и не попал. Острословы потом зубоскалили, что ежели бы то был караван не со стеклом, а с шамахинской медью и ханьским фарфором, то грохоту и крику было бы в три раза больше.
Но он, ибн аль-Джассис, таким шуткам не смеялся, потому как ему больше хотелось плакать — что он и сделал сегодняшним утром.
Да, именно так: он, Муса ибн аль-Джассис, пришел задолго до призыва муаззина на двор масджид, расстелил молитвенный коврик в галерее и расплакался. Утираясь краем чалмы, он сказал такие слова:
— Воистину, нет мощи и силы, кроме как у Всевышнего, высокого, великого! Подай же мне руку помощи, о Милостивый!
И так он говорил много и много раз, пока двор не стал заполняться верующими. И люди собирались вокруг почтенных шейхов, и садились, свесив босые ноги из арок галереи, и занимали места на ступенях, и все поглядывали на закрытые ставнями окна второго этажа — там ли их жены и дочери. А весеннее солнце пригревало и золотило светлый песчаник кладки, и поблескивало на синих с лазоревым изразцах громадного портала, вздымающегося над крышами галерей внешнего и внутреннего дворов. Дальше, по бокам от далекого, отделенного гребнями крыш главного входа, сияли изразцовой рябью альминары с бирюзовыми куполами. С места, где сидел аль-Джассис, виднелся лишь фриз внутренних ворот с двумя желто-голубыми Дланями Охранителя, да верх двойной арки. Но выложенная фиолетово-синим камнем надпись читалась четко — «Нет Бога, кроме Всевышнего».
