Люди почтительно делали вид, что не видят своего градоначальника, одиноко приткнувшегося у самой стены — раз надо человеку помолиться в одиночестве, значит надо. А ибн аль-Джассису было не до людей — он молился и плакал. А что ему оставалось делать, хотелось бы вас спросить?
Нерегиль, этот враг Всевышнего, снова отказался от вооруженной охраны. И как отказался, проклятый! «Если ты не урежешь свои речи, о человек, я урежу тебе язык»! Какова награда за заботу и труды, воистину за такие слова этот неверный достоин лишиться защиты Всевышнего… тьфу.
Тут ибн аль-Джассис заплакал снова — потому что именно защиты Всевышнего он пришел просить для этого сына прелюбодеяния. Ну и для себя тоже — потому что если этого врага веры все-таки зарежут на базаре или под воротами, ему, Мусе ибн иль-Джассису, придется ответить головой. И его жены и дети останутся нищими и без пристанища, потому что имущество провинившегося перед халифом наместника конфискуется, и дочери его лишатся приданого и защиты, а сыновья хорошо, если уцелеют, потому что неудачников судьба не прощает, а превратности ее ожидают всякого человека…
И тут с высоты утреннего неба сильный голос муаззина пропел: «Велик Всевышний, велик, и нет Бога кроме него…», и все склонились ниц, и приступили к омовению. И ибн аль-Джассис со вздохом последовал за остальными правоверными: малыми и великими, добрыми и злыми, ищущими прибежища и находящими его — ибо так говорит Книга.
Над харатским базаром поднимался громкий крик продавца плова, зазывавшего покупателей:
— А вот кому пилав, пилав с бараниной, с чечевицей, с тыквой, лучший мазандеранский пилав, подходите, правоверные, покупайте пилав, два даник чашка малая, три даника большая, а вот берите хорошие, большие листья платана, на них высыпается чашка, вах, вот это пилав!..
— Почтеннейший, и это ты называешь пилавом? Где зира, где гранат, и почему мясо с тыквой лежат отдельно на этом пустом рисе?..
— Вах, что говоришь, слушай себя, что говоришь, ты враг Всевышнего, в этот рис я положил пыльцу с сотни цветков лучшего хорасанского шафрана!
— Ты сам враг Всевышнего, чтоб мне не сесть на лошадь, за такой пилав у нас в Мерве тебя бы погнали с базара тумаками, палками бы погнали, что ты продаешь?!
— Да у вас в Мерве пилав не умеют готовить — все пихаете подряд!..
— У нас в Мерве не умеют готовить пилав?!..
— Куркуму сыплете!!!.. Ты попробуй, попробуй, чем отличается благородный шафран, царь специй, от куркума, тьфу, на, враг Всевышнего, на, сын гордости и ифрита, попробуй эту большую чашку даром, и не говори никому на этом базаре, что Халид Бу Али не умеет готовить пилав!
Наголо бритый — только чубчик на голове топорщился — плосколицый степняк махнул нагайкой — убедил, мол. И соскочил со своего низкорослого конька. Утерев с лица пот, принял лист с горкой риса и чечевицы и принялся кидать его пригоршнями в рот. Перепоясанный грязным изаром базарного повара Халид размахивал руками и кричал:
— А? Что? Вкусно? А что я говорил? О, сын греха, ты еще не пробовал свадебный пилав Халида! У тебя есть дочь? Позови меня, я приготовлю ей на свадьбу такой пилав, что в вашем Мерве его будут вспоминать до следующего Рамазза!
Джунгар посмеивался в усы и отправлял в рот щепотку за щепоткой. А потом вытер жирные губы и захохотал в голос:
— Ну, давай мне еще, плачу шесть даник, и никому не говори, что Ахмед Алтан-батур, хорчин Галдан-Цэрэна, ел пилав на базаре даром и в одолжение!..
Мальчишки-попрошайки, подныривая под брюхо лошади, дергали за стремена, степняк смеялся, подкидывал им мяса, побирушки начинали крикливую свалку среди ошметков и тростниковых стеблей — не хуже воробьев, долбивших клювиками по крышкам чашек с пловом. На катающихся и вопящих мальчишек наступали люди, толпа гомонила, толкалась, тыкала пальцами, торговалась, бритый затылок жующего джунгара блестел, Халид зазывно орал и размахивал ладонями, направо от него замотанная в черную абайю тетка торговала дровами, сучковатые тощие вязанки уходили одна за одной, рядом с ней на обрывке ковра сучил ножками младенец и тоже орал…
— Сейид?..
От неожиданности Тарег поперхнулся абрикосом — вот это да, его застали врасплох, хорош гроссмейстер, нечего сказать…
Молодой парень со смуглой кожей ашшарита и узкими глазами степняка весело скалил ровные белые зубы. Одет он был также на ашшаритский манер — черно-белая куфия с черным же икалем, белая длинная рубаха до колен и прекрасный бурый бишт из дорогой тонкой шерсти. На ногах туфли, а не сандалии слуги.
А самое интересное, парень, разглядевший его сквозь покрывало, держал Гюлькара за повод. Крепко так, уверенно. И, запрокинув лицо, доброжелательно улыбался. Во все тридцать два зуба.
Слизнув подтекающий сок, Тарег снова откусил от абрикоса. Вынув из завернутого подола фараджии еще один, жестом предложил остроглазому незнакомцу — будете, почтеннейший?..
Тот заулыбался еще сильнее, кивнул и поймал абрикос. Глядя Тарегу в глаза, надкусил и — все также не отводя взгляда — прожевал кусок. Затем вынул и бросил наземь косточку.
— Благодарю, сейид. Хороший абрикос, я не знал, что уже торгуют такими.
— Надо знать, где брать, — усмехнулся нерегиль. — Лучший рынок в пригороде — в медину привозят только самое дорогое, и только те, у кого есть чем заплатить пошлину. А среди дуканов торгуют лучше и дешевле.
— Хорошо, что я не смотритель рынка, — притворно нахмурившись, погрозился пальцем бесстрашный полуашшарит. — За торговлю не обложенным пошлиной товаром налагают взыскание и на торговца, и на покупателя, сейид…
И, посмотрев на чуть выдвинутый из ножен меч — Тарег держал большой палец на оковке гарды, готовясь выщелкнуть клинок сильнее, — добродушно заметил:
— Вы зря беспокоитесь, сейид. Насчет меня, я хотел сказать…
Глаза его враз потемнели, словно стягивая с лица улыбку:
— А так бы я на вашем месте сильно побеспокоился…
Тарег снял руку с меча и полез за следующим абрикосом.
Не дождавшись ни поднятых в удивлении бровей, ни вопроса, юноша продолжил — не отпуская, кстати, повода, совершенно не беспокоящегося Гюлькара. Что за пропасть, жеребец даже конюхов покусывал, не то что незнакомцев…
— А кого, если это, конечно, не тайна, видела та торговка в квартале аль-Зайдийа?
— Да кого-то, похожего на шпиона вроде вас, почтеннейший, — сплюнув косточку, любезно ответил Тарег.
— Конь слишком хорош, — усмехнулся юноша. — К тому же, здешние повесы в этот час дня предпочитают мулов — голова гудит после попойки. И меч ваш, сейид, блестит, прямо-таки ослепляя. Даже второе зрение слепнет, сейид, — до того блестит.
