— Только лучше я начну с самого начала. С того времени, когда ты ещё даже не родилась. Сделай глоток.
Она отпила и тотчас вернула кружку на колени, боясь, что прежде там окажутся руки румына. Но они упирались в пол. Видно, и сидеть Богдану было тяжело, и в подтверждение её догадки, он медленно пополз к стене.
— Не спрашивай меня про оборотней. Я ничего про них не знаю. Мать не успела поделиться секретом, отец убил её. Убил, чтобы оградить меня от проклятия, но зверь уже жил внутри маленького тела. Просто рос медленно, набираясь сил, чтобы победить во мне человека. Мать была единственным оборотнем в деревне, но сколько ни пыталась скрыть свою сущность, не смогла. Оборотни по сути безобидны, ведь волки без особой нужды не нападают на человека. Чувствуя время зверя, они убегают подальше от человеческого жилья, проживают какое-то время в волчьей шкуре, утоляя охотничий инстинкт, и потом возвращаются опустошёнными домой и не поднимаются с постели по несколько дней. С матерью было сложнее. Видимо, родители пытались заморить в ней зверя с самого детства, потому выпускали из дома только тогда, когда у неё уже отрастал хвост, потому она не научилась скрываться в лесу и забиралась в соседские курятники, а зимой могла ранить овцу, реже задрать. А потом долго извинялась перед соседями, вышивала им рубахи, стряпала… И обещалась никогда не выходить замуж и не плодить более себе подобных.
Богдан на секунду отвернулся к окну и продолжил:
— И тут в деревне появился отец. Я никогда не спрашивал его, отчего тот скрывался в Румынии. Рукастый был. Любое дело спорилось, хоть и не молод был. Не смогла мать отказать ему, пустила к себе жить. Соседи шушукаться начали, а она извинялась всё— бабоньки, старовата уже буду для дитяти, а пожить хочется. Да не старовата оказалась. Долго скрывала и от Михея, и главное, от соседей. Да прознали наконец. Ночью явились с вилами убить её. Одного отец подстрелил, другие не полезли. Тяжело было, но он сумел увести жену в другую деревню, где про неё ничего не знали. Да и отец не знал. Считал, что знахарка она, наговорам соседским не верил, считал румын тёмными… Но жену от трав не отговаривал, а матери так сохранить мужика захотелось, что научилась угадывать звериное своё время. У женщин это действительно чаще в полнолуние случается, вот и говорила, что трав собрать надо, и бежала из дома, а потом едва жива приползала. Верил Михей, что всю ночь ходила и не тревожил за зря, да и мать сильной была, наготовит еды впрок, но и разогреть обед доползала к печи.
Богдан поднял чашку к губам Вари и заставил отпить. Чай быстро остывал, но всё равно спасал горло. Она глухо поблагодарила, но рассказчик пропустил слова благодарности мимо ушей. Он не был с ней в этой комнате, он был далеко…
— В новой деревне матери пришлось туго. Их приютили старички, и за постой Михей латал старую хату. Теперь матери некому было давать травки, и муж запретил ей уходить в ночи, да и была она уже на сносях. Но зверь не дремал, его звала луна… И тогда впервые Михей ощутил силу жены. Она хотела уйти украдкой, но он проснулся, схватил её, но она оттолкнула его и бросилась в дверь всё ещё в человечьем обличье. Михей кинулся следом, но не увидел даже волка, так она была быстра. Он искал её всю ночь, но вернулся ни с чем. Старик не спал, он видел, что произошло, и понял, кого приютил. Но в Румынии оборотней не боятся, от них просто стараются держаться в стороне, и Михея попросили уйти. Он чертыхался, кричал, что все румыны полоумные идиоты! При этом он не мог даже себе объяснить, куда делась жена, которая дома с трудом перемещалась с пузом. Мать вернулась ближе к полудню, бледная и с младенцем, завёрнутым в ткань, оторванную от подола. Вопросы даже у стариков отпали. Старуха только головой качала — как же так, одна в лесу… А я знаю теперь как… Но не знаю, что мы с Анной делали не так, что потеряли всех детей. Они рождаются волчатами, но меня мать сумела обратить в человека. У Анны же не получилось ни с одним…
Богдан глядел в пол, сцепив пальцы в замок.
— А Костя? Он ведь человек…
Под гневным взглядом Богдана Варя потупилась и закусила губу.
— Прости, я отвлёкся. До следующей луны всё было хорошо. А потом среди ночи Михея разбудил голодный плач ребёнка. Матери рядом не было. Старики молчали. Они жалели Михея и меня. Мать вернулась, и тогда отец впервые ударил её, и она, будучи без сил, спокойно снесла побои. Он требовал объяснений её ночных уходов, но мать хранила молчание. Через месяц за неё заступился старик, и Михей не посмел поднять на хозяина руку. Третий месяц стал решающим — Михей рыскал по лесу и в конце концов нашёл мою мать без чувств под елью, а рядом обглоданного зайца. Он тряс её так, что лишь по случайности не вытряс душу. Она призналась во всём, но Михей отказывался верить. Целый месяц он молчал и почти не подходил к колыбели. В следующую луну мать предложила ему пойти вместе с ней в лес, но предупредила, что может кинуться на него и загрызть. Отец не верил ей и пошёл, а потом в ужасе уносил ноги из леса. Мать сдержалась и побежала в другую сторону. А он, вернувшись, под вопли старухи схватил из люльки младенца и отнёс в лес. Вернувшись к старикам, он принялся за сливовицу и больше уже не останавливался. Мать не вернулась в тот день, а на следующую ночь на пороге появилась волчица, которая держала в зубах младенца. Видно, мать отогревала меня своей шкурой и потом, пропустив луну, не знала уже как вернуть себе человечье обличье. Старуха схватила младенца, а волчица убежала. Её не было неделю. Всё это время старуха выкармливала меня козьим молоком. После возвращения отец ни слова не сказал матери и отпустил в лес на следующую луну, а через месяц ушёл на охоту и принёс в день полнолуния зайца. Мать позволила запереть себя вместе с добычей в сарае. Она выла всю ночь, но он не выпустил её, а потом она свыклась и покорно позволяла запирать себя до последнего…
Богдан замолчал и уставился на чашку. Варя тут же сделала глоток.
— Отец больше не пытался убить меня, но не спускал глаз. Однако ни разу так и не приметил за мной никакой странности. Да и как мог, во мне зверь ещё не вырос. Кто-то говорит, что первое обращение происходит в семь лет, но у меня его не произошло. И отец подумал, что может дело в луне, и решил, что я должен пережить её уже без матери. Он дождался, когда старики уйдут в церковь, и убил мать. Он всё ждал, что она обернётся при смерти волком, чтобы он мог отрезать хвост, но этого не произошло. Волка закопать было легко. Тело уже сложнее. К счастью, была зима. Он спрятал тело в сугроб. Старики не удивились, что матери нет — убежала в лес. Однако соседи стали перешёптываться. Отец ходил угрюмым, и поползли слухи, что мать сбежала от него, оставив ребёнка. Говорили, сдурела в её- то года. Отец не стал дожидаться схода снегов и ушёл… Ну, а дальше ничего интересного… Пять лет в этой глуши без единой души. На скудные сбережения по дороге купили козу, свинок и цыплят. Чай допей уже.
Варя поспешила вернуть рассказчику пустую чашку.
— Легче? — поинтересовался он с прежней пугающей теплотой. — Я все эти годы боялся отца. Он убил мать у меня на глазах, и я был уверен, что меня он тоже убьёт, поэтому подчинялся ему во всем, и к двенадцати годам умел делать всё, что следует уметь взрослому. Отец боялся, что его могут найти и обвинить в убийстве, потому оставался в горах, да, к тому же, боялся, что я могу превратиться в зверя в полнолуние моего двенадцатилетия. Что и случилось. Я не понимал, почему не могу уснуть, почему мне так душно и отчего так тянет в лес. Я слышал привычный волчий вой, но нынче он будто говорил мне «иди к нам». Я спустился вниз, но путь мне вдруг преградил отец. Но он не мог остановить меня, я был очень проворен и выскочил во двор. Бежать сразу стало легче, и я понял, что бегу на четырёх лапах, только в лесу. Я оторвался от преследователя. Отец испугался и отстал. Я не стану рассказывать, что делал в ту ночь, но утром приполз к порогу на животе, не в силах подняться на две ноги. Отец встретил меня с ружьём. Я не испугался. Я все пять лет ждал этого момента. Но отец не выстрелил. А через месяц запер меня в сарае, но я разнёс его. Мощь молодого волка в сто крат превышала силы усталой волчицы, которая хотела угодить мужу. Я же впервые почувствовал свободу от отца. Мне было плевать, пристрелит ли он меня на утро или нет. В обличье волка я полностью прощался с человеческой природой и, вернувшись в тело, долго плакал. Так мы научились с отцом жить. На него я не нападал. Людей вокруг не было. Отец уверился, что до смерти будет стеречь оборотня, а при последнем вздохе всадит мне в сердце пулю. Только не вышло по его. Мне было шестнадцать или семнадцать, может, даже восемнадцать… Я не считал время. Обессиленный я лежал под елью и ко мне медленно приходило осознание того, что я не хочу возвращаться к отцу. Я решил остаться в лесу, надеясь вновь обрести волчье обличье и остаться в нём навсегда. Я вырос в изоляции, у меня не было никакой тяги к цивилизации. Только минул день, минула ночь, а я оставался человеком, хоть и выл на луну и солнце лучше всякого волка. Мне хотелось есть, вода из ручья не утоляла голод, ягод не хватало, поймать зайца руками я не мог… Сидеть на одном месте становилось невозможно. Я пошёл, надеясь, что усталость свалит меня. И она свалила. А когда я открыл глаза, то увидел над собой двух девушек. Обе с корзинками, только в них почти не было грибов. Я едва удержался, чтобы не схватить гриб и не сожрать сырым. Одна заговорила со мной. Знакомые слова стали всплывать в памяти. Я уже почти десять лет не говорил по-румынски, потому понимал, что они спрашивают, как меня зовут, откуда я и почему сплю в лесу, да в такой одежде, но не мог ответить ни слова. Одежда действительно была не из лучших. Старые зашитые во многих местах, чтобы не сваливались, отцовские штаны. Мы почти ничего не покупали. Иногда отец откапывал в развалюхах предметы старины и тащил в деревню сменять на рубаху или сапоги. Я долго попытался ответить девушкам по-румынски, но у меня ничего не вышло. Я чертыхнулся, и тогда Анна заговорила со мной по- русски. Она приехала к родственникам погостить из Молдавии. Дальше тебе неинтересно, — махнул он рукой и отошёл к окну.
